Белинский,— точно Герцен составил их для своего удовольствия. Если я мог

понять в них что-нибудь, так это потому, что имею за собой десяток несчастных

лет колобродства по немецкой философии,— но не всякий обязан обладать таким

преимуществом!» [233]

Несомненно, что в таких и им подобных заявлениях Белинского сквозило

желание иметь дело с общественной литературой, занимающейся насущными

197

вопросами дня, с популярным изложением научных и моральных истин (он

вздыхал по литературе этого рода и в одном из тогдашних своих годичных

обозрений словесности), но все-таки основания его приговора казались очень

жесткими. Они лишали интеллигентных людей эпохи последнего убежища от

пустоты жизни, какое они еще находили в науке и в отвлеченной постановке

вопросов. Они отнимали единственную арену, на которой дозволялось

проявление мысли. Способствовать уничтожению этой арены или умалению ее

значения в публике значило просто, по мнению противников Белинского, играть

заодно и в руку с обскурантами. В Москве смотрели на эту оппозицию

Белинского эрудиции и чистому мышлению как на громадную ошибку

увлекающегося критика и вдобавок как на плохой расчет. Нельзя вызвать,—

говорили там,— популярную пропаганду науки, закрывая или подрывая

настоящие источники самой науки, принуждая или отстраняя ее деятелей и

замещая нынешние условия умственной жизни одними упреками, страстными

призывами и пожеланиями лучшего, тщета которых должна быть ясна самому

вспыльчивому критику еще более, чем кому-либо иному. Так расходились

московские западники все далее и далее от центра западничества, образованного

Белинским в Петербурге.

Помню любопытную сцену, приходящуюся к этому же времени: я был

случайным свидетелем ее. П. Н. Кудрявцев, проезжая в Берлин, куда посылался

для окончания своего профессорского образования, посетил, разумеется, в

Петербурге Белинского, этого приятеля молодых своих годов, который в авторе

«Флейты» находил когда-то идеал природного эстетического вкуса и понимания.

Но встреча их теперь оказалась в высшей степени сдержанной, холодной и

напряженной — и, конечно, по ней трудно было бы догадаться о родственных

связях, некогда существовавших между этими людьми [234]. Кудрявцев являлся

точным представителем московского взгляда на теперешнюю деятельносгь

петербургского критика, и весь ход разговора, завязавшегося между старыми

друзьями, ясно показывал, что тут лежит, в скрытой форме, довольно сильно

назревший раздор. Как теперь смотрю на высокую фигуру П. Н. Кудрявцева, в

синем фраке с светлыми металлическими пуговицами: он опрокинулся на кресло

в приемной-столовой Белинского и останавливал порывы своего собеседника

отрывочными, холодными фразами, которые, будучи сказаны обычным глухим

голосом его и при каменном выражении на его лице, падали, как судейские

приговоры. Белинский выбрал опять статьи Герцена для того, чтобы через них

переслать упреки московским людям за их абстрактные отношения и к жизни и к

науке. Кудрявцев отвечал коротко:

«Без абстракций нельзя обойтись при многих научных вопросах — за это

надо сердиться на логическую необходимость, а не на людей». Напрасно

Белинский старался разбить мысль о необходимости предпочтения тех научных

положений, которые наиболее приложимы к современному быту, и о

необходимости трактования этих положений наиболее понятным для читателей

образом,— Кудрявцев отвечал: «Что за иерархия такая в науках? Отвлеченные

науки так же необходимы, как и политические, и друг другу помогают. Почему не

заниматься теми, с которыми более знаком, и в форме, которая более сподручна?»

198

В таком тоне шла беседа некоторое время. Весь пыл Белинского, однако, не мог

долго выдержать этого решительного отвода всех его положений,— отвода, по-

видимому, очень спокойного, но, в сущности, весьма гневного и неприязненного.

Беседа падала сама собой, и старые друзья хладнокровно расстались, обмениваясь