Белинского о «Тарантасе» гр. Соллогуба можно назвать образцом мастерской

полемики, говорящей гораздо более того, что в ней сказано формально. Она

произвела сильное впечатление на людей, умевших различать за слышимой речью

другой, потаенный голос, а кто тогда не умел этого? Белинский чрезвычайно

искусно воспользовался двойным характером разбираемого произведения, изображавшего очень верно, иногда даже с истинным юмором, скудную

умственную и житейскую арену, по которой двигались представители как нашей

первобытной, так и поправленной, щеголеватой Руси, но в то же время

дополнявшего еще свои картины фантазиями на счет будущего блестящего

развития той самой печальной среды, которую рисовало. Выходило так, что

грубость и бесплодие почвы именно и дают право надеяться на получение с нее

обильной жатвы и ослепительных результатов. Белинский отдавал полную

справедливость реальной живописи предметов и образов, какую находил в

романе, и относился с презрением к фантастическим пророчествам и пояснениям

его, которые, говорил он, ничего не доказывают, кроме бедности суждения и

созерцания автора, если только не полагать у него иронических намерений.

Белинский называл все эти детские прозрения в будущее России дон-кихотством, но прибавлял, что это донкихотство невинное и еще очень низкой,

второстепенной пробы, а есть и другое, более опасное и лучше обдуманное,— и

205

затем критик восходил к описанию этого донкихотства высшего сорта и порядка, начало которого Белинский усмотрел за границей в сфере науки, истории и

философии, стало быть —в сфере высокоразвитых людей [246] и предостерегал

от появления его у нас. Это дон-кихотство высшего полета, по мнению

Белинского, верует в возможность примирения начал, диаметрально

противоположных друг другу, убеждений и взглядов, взаимно исключающих друг

друга, и занято отысканием какого-нибудь уголка в области мысли, где бы мог

спокойно совершиться устраиваемый им насильственный брак,

противоестественный союз различных направлений. Как ни пышно с вида это

псевдонаучное дон-кихотство, располагающее, однако же, огромными средствами

эрудиции, диалектики и философской находчивости, оно все-таки, говорил

Белинский, сродни пошловатому дон-кихотству соллогубовского романа. Обоим

им обще стремление искать спасения от жизненной правды, бьющей в глаза, в

области лжи и фантазии. Все намерения и цели полемической статьи этой были

достаточно ясны и прозрачны для всех, посвященных в дела литературы, но

Белинскому хотелось досказать и последнее свое слово. Он вменил в заслугу

автору и то обстоятельство, что он дал генерическое имя и отчество вздорному

герою-мечтателю своего романа, назвав его «Иваном Васильевичем». «Мы теперь

будем знать,— говорил Белинский,— как называются у нас все фантазеры этого

рода», — а известно, что и И. В. Киреевский, автор замечательных статей

«Москвитянина», носил то же имя и отчество.

Как отразилась эта статья на московских друзьях Белинского, видно из

речей и мнений на даче в Соколове, о которых было уже говорено прежде.

XXX

Между тем приближалось время очень важного переворота в жизни

Белинского.

Скорее, чем можно было ожидать, оказалось, что Белинский ошибался,

когда, благодаря ослабевшей энергии наших партий, пророчил близкое воцарение

равнодушных отношений к существенным вопросам русской жизни или когда

опасался, что партии окончательно сойдутся на каком-либо фантастическом

представлении из области истории, права и народного быта, которое не будет

иметь ни малейшей связи с современным положением дел. Ничего подобного не

случилось, да и не могло случиться. Какие бы шаги ни делали умеренные отделы

наших партий навстречу друг другу, сойтись они все-таки никак не могли, как

показало — и очень скоро — последующее время. Между ними лежала пропасть, образовавшаяся из различного понимания роли русского народа в истории и

различного суждения о всех других факторах и элементах той же истории.

«Славяне», как известно, давали самое ничтожное участие в развитии государства