пришлым, иноплеменным элементам, за исключением византийского, и во многих

случаях смотрели на них как на несчастие, помешавшее народу выразить вполне

свою духовную сущность. «Европейцы», наоборот, приписывали вмешательству

посторонних национальностей большое участие в образовании Московского

государства, в определении всего хода его истории и даже думали, что

206

этнографические элементы, внесенные этими чуждыми национальностями, и

устроили то, что называется теперь народной русской физиономией. Разногласие

сводилось окончательно на вопрос о культурных способностях русского народа, и

вопрос оказался настолько силен, что положил непреходимую грань между

партиями.

«Славянская» партия не хотела, да и не могла удовольствоваться уступками

своих врагов,—пониманием народа, например, как одного из многочисленных

агентов, слагавших нашу историю,— а еще менее могла удовольствоваться

признанием за народом некоторых симпатических, нравственно привлекательных

сторон характера, на что охотно соглашались ее возражатели. Она требовала для

русского народа кое-чего большего. Она требовала именно утверждения за ним

громадной политической, творческой и моральной репутации, великой

организаторской силы, обнаружившейся в создании Московского государства и в

открытии таких общественных, семейных и религиозных идеалов существования, каким ничего равносильного не могут противопоставить наши позднейшие и

новые порядки жизни. На этом основании и не заботясь об исторических фактах, противоречивших ее догмату, или толкуя их ловко в свою пользу, она принялась

по частям за лепку колоссального образа русского народа с целью создать из него

тип, достойный поклонения. С первых же признаков этой работы но сооружению, в лице народа, апофеозы нравственным основам и идеалам старины, и еще не

дожидаясь ее конца, московские западники целым составом усвоили себе задачу

неустанно объявлять русский народ славянофилов лженародом, произведением

ученой наглости, изобретающей исторические черты и материалы, ей нужные.

Особенно укоряли они своих ученых противников в наклонности принимать под

свою защиту, по необходимости, даже и очень позорные бытовые и исторические

факты истории, если их нельзя уже пропустить молчанием или нельзя целиком

отвергнуть как выдумку врагов русской земли.

Полемика эта длилась долго и особенно разгорелась уже в пятидесятых

годах, в эпоху замечательных славянофильских сборников (1852—1855 годы:

«Московский сборник», «Синбирский сборник», «Беседа»). Душой этой

полемики, после того как уже не стало и Белинского, был тот же самый

Грановский, заподозренный некогда петербургскими друзьями в послаблении

врагам, хотя он сам редко выходил на арену [247]. Правда, что это всегда был враг

великодушный. Известно, что в разгаре спора много было сказано дельных

положений с обеих сторон и много обнаружилось талантов, успевших приобрести

себе впоследствии почетные имена. Ни один из них не прошел незамеченным

Грановским спервоначала. Человек этот обладал в высшей степени живучей

совестливостию, понуждавшей его указывать на достоинство и заслугу везде, где

он ни встречал их, не стесняясь никакими посторонними, кружковыми или

тактическими соображениями. Нередко приходилось нам всем слышать от него

такую оценку его личных врагов и врагов его направления, какую могли бы

принять самые благорасположенные к ним биографы на свои страницы. Между

прочим, он очень высоко ценил молодого Валуева, автора известной статьи о

местничестве в одном из славянофильских сборников, так рано умершего для

отечества, и говорил о нем не иначе, как с умилением [248].

207

Освобожденный от страха видеть заключение спора, так много стоившего

ему, каким-нибудь простым компромиссом между партиями, Белинский уже

спокойнее и объективнее отнесся к самому вопросу о доле, какую должны иметь

и имеют народные элементы в культурном развитии страны. Теперь (1846), когда

оказалось, что дело обличения заносчивой пропаганды и излишеств национальной

партии может рассчитывать на старых сподвижников, спокойный ответ на вопрос

значительно облегчался. Нельзя уже было не видеть, что учение о народности как