был Герцен [257], носивший еще на всей своей внешности резкий отпечаток

московского жителя, но скоро преобразившийся благодаря парижским портным и

другим артистам в полного джентльмена западной расы — с подстриженной

головой, щегольской бородкой, очень быстро принявшей все необходимые

очертания, и пиджаком, ловко и свободно державшимся на плечах. Я обрадовался

ему несказанно и выслушал юмористическую повесть об усилиях и

домогательствах, какие потребовались ему для выезда, и потом о долгом вояже

его, еще на почтовых, через всю Германию. Он прибыл в Париж со всем

семейством, остановился на Place Vendome и расспрашивал меня как парижского

старожила (я уже прожил целый год в столице Франции) об условиях, образе

жизни и привычках новой своей резиденции, к которым, тоже по русскому

обычаю, и применился весьма скоро. И не он один подчинился этого рода

превращению и изменению своей оболочки, а с нею и самого образа жизни, но и

семья его — и притом с свободой и развязностию, которые могли бы считаться

изумительными, если бы не были всеобщим, всем известным свойством нашей

природы. Жена Герцена после первой недели своего пребывания в Париже

представляла уже из себя совсем другой тип, чем тот, который олицетворяла

собою в Москве. Впрочем, внутренняя переработка, изменившая ее нравственную

физиономию, началась еще там,— как буду говорить,— и только завершилась в

Париже. Из тихой, задумчивой, романтической дамы дружеского кружка, стремившейся к идеальному воспитанию своей души и не делавшей никаких

запросов и никаких уступок внешнему миру, она вдруг превратилась в блестящую

тур истку, совершенно достойную занимать почетное место в большом,

всесветном городе, куда прибыла, хотя никакой претензии на такое место и не

заявляла. Новые формы и условия существования вскоре вытеснили у нее и

последнюю память о Моск-ве. Быстрота всех подобных внешних и внутренних

метаморфоз, испытываемых русскими людьми, зависела, кроме их

предрасположения к ней, еще и от многих других причин.

Париж, например, знаменитого буржуазного короля Лудовика-Филиппа

обаятельно действовал различными сторонами своей политической жизни на

русских, пробиравшихся туда всегда более или менее секретным, воровским

образом, так как в наших паспортах заграничных того времени поименование

Франции официально воспрещалось. Впечатление, производимое Парижем на

пришельцев с севера, походило на то, которое является вслед за неожиданной

находкой: они припадали к городу со страстию и увлечением путника,

вышедшего из голой степи к давно ожидаемому источнику. Первое, что бросалось

в глаза при этой встрече с столицей Франции, было, конечно, ее социальное

движение. Везде по протяжению Европы уже существовали партии,

подвергавшие разбору условия и порядки европейской жизни, везде уже

слагались общества, рассуждавшие о способах остановить, изменить и направить

течение современной жизни в другую сторону, но только в Париже критическое

движение это вошло, так сказать, в колею обычных дневных явлений и притом

освещалось чрезвычайно эффектно лучами французского народного духа, 212

который умеет располагать в живописные группы людей, учения и идеи и делать

из них картины и зрелища для публики, прежде чем они сделаются

руководителями и преобразователями общества. Не было возможности

удержаться от участия к этому движению, которое слагалось из метких, остроумных статей журнального мира, из пропаганды на театре, из

периодических лекций и конференций профессоров и непрофессоров. Так, три

воскресенья сряду я слышал в зале одного пассажа самого О. Конта, излагавшего

основные черты своей теории перед толпой, которая и не предчувствовала, чем

сделается эта теория впоследствии. Движение дополнялось еще массой

социальных книг, начавших известную войну против официальной политической

экономии, и фамильными собраниями честных, начитанных и развитых

работников, уже принявших к сведению новые положения социализма и

обработывавших их по-своему, как впоследствии депутат Корбон, часовщик по