братом», ложной трактовки ими проблемы народности, национальности и т.д.

Не имея возможности по условиям цензуры прямо нападать на

официальную идеологию, на учение церкви, требовавшей от паствы раболепия, кротости и смирения перед власть имущими, Белинский с еще большей яростью

обрушивался на неофициальное и прикровенное выражение той же самой

идеологии в лице славянофилов. Либеральное же крыло западников видело в

славянофилах, хотя и заблуждавшихся, но все же «своих» союзников.

Естественно, что эти разоблачения, еще более усилившиеся в критике

Белинского к 1845 году, не могли не вызвать раздражения Грановского и других

западников. Демократическая позиция Белинского шла вразрез с их либерально-

филантропическим отношением к народу, крестьянству. Со столкновением этих

точек зрения мы и встречаемся в Соколове летом 1845 года, о чем рассказывает

Анненков.

По-видимому, эта глава, в отличие от некоторых других, писалась им на

основании заметок, набросанных тогда же в Соколове,— так характерны

обстановка и портреты «друзей» — Грановского, Е. Корша, Кетчера и других. В

конце этой главы Анненков точно указывает и «предмет», вызвавший

раздражение,— то был блестящий памфлет Белинского «Тарантас...», только что

появившийся в июньском номере «Отечественных записок». Споры в Соколове, как описал их Анненков, вращались вокруг той проблемы «взаимоотношений»

образованных классов и народа, которая особенно остро поставлена была

Белинским в этом памфлете.

Белинский «зацепил» в нем не только славянофилов, как принято думать, а

и «гуманных помещиков» в целом. Его разоблачение в лице Ивана Васильевича

не просто славянофила, а «европейцам и «либерала 12-го класса», «европейца, который так гнушается развратным просвещением, либерала, который так любит

толковать об отношениях мужика к барину», не могло не задеть Грановского и

многих москвичей. В статье о «Тарантасе» Белинский едва ли не впервые так

прямо отнес слова «либерал» и «европеец» к славянофилу.

Что же касается обвинений Грановского по адресу всей русской

литературы, которые воспроизводит Анненков, то и они имеют свое объяснение.

Весной 1845 года появилась нашумевшая «Физиология Петербурга»,

знаменовавшая утверждение нового, «дельного» направления в русской

литературе, враждебно встреченного как славянофилами, так и либеральной

«партией». Преследуя подделки под «народность» и «национальность», зло

высмеивая всякого рода «брехню русскую, белорусскую, чернорусскую,

24

польскую, венгерскую, чешскую», как он выражался в одной из рецензий 1844

года, Белинский противопоставлял этой псевдонародной литературе направление

«дельное», в том числе и «дельную» книгу для народа, которая не морализует, а

«старается победить в мужике его национальные предрассудки».

Очевидно, все это вместе взятое и вызвало острое недовольство московских

«друзей», Здесь и обвинение Белинского в глумлении над простым народом, и

нарекания за национальную «бестактность», и слова О благодетельном влиянии

условий цензуры на его нетерпимую речь — словом, полный набор того, что

через десять— пятнадцать лет по иному поводу, в иной форме будут говорить

либералы о Чернышевском и Добролюбове. И что особенно примечательно—

Анненкова нельзя обвинить здесь в пристрастии к Белинскому. Если он к кому и

пристрастен, так это к Грановскому, расценивая его выступление против

Белинского как целый «переворот», предвещавший примирение западников и

славянофилов.

Ради такого «примирения» Анненков даже и Белинскому в последний

период его жизни приписал «наклонность к славянофильству». А между тем для

Белинского речь шла совсем о другом, нежели о каких-то «уступках»

славянофилам или «отступлениях» от западнической доктрины, как это

представляет себе Анненков. На первый план выдвигались для него уже в

практическом смысле борьба с крепостным правом, поиски реальных сил и

средств для освобождения от крепостничества не «вообще», а в интересах