обаятельный образ — один из лучших в воспоминаниях Анненкова.

Анненков описывал семейную драму Герцена в то время, когда пятая часть

«Былого и дум», в которой о ней рассказывается, не была еще напечатана, а

злословие по поводу увлечения Натальи Александровны и вообще сложной

личной жизни Герцена и Огарева за границей не затихало даже и в беллетристике.

И реакция не раз использовала это злословие в целях клеветы на революционеров.

Правдивое свидетельство Анненкова об этой истории, его серьезный вдумчивый

тон исключали обывательские кривотолки.

В 1875 году, когда «Замечательное десятилетие» только еще создавалось, Анненков писал Н. А. Тучковой-Огаревой о том, что мемуаристом, близко

знавшим драму Герцена, должно руководить одно желание — «восстановить

симпатичные образы своих друзей... по возможности переработать и изменить

взгляды и суждения... о прошлом и случившемся... поднять у всех уровень

понятий и способность понимания жизненных драм и коллизий».

29

Очевидно, Анненков имел здесь в виду личную, семейную Драму Герцена.

Что же касается его общественно-политической деятельности, его мировоззрения

и духовной драмы,— осветить все это сколько-нибудь глубоко и правдиво было и

не по плечу и не «по нутру» Анненкову, человеку «благоразумной середины».

Касаясь в своих воспоминаниях великих деятелей революционного

движения, с которыми столкнула его судьба,— Белинского, Герцена, Маркса,—

Анненков чувствует себя в своей стихии, пока речь идет о житейской правде. Но

как только он сталкивается с действительно великими человеческими исканиями

и страстями, прозрениями и свершениями, он уже не в состоянии верно понять и

объективно оценить их.

Анненков упорно стремится противопоставить Герцена-эмигранта, Герцена

периода «Полярной звезды» и «Колокола» — Герцену в России, действовавшему

в границах легальности и связанному еще узами дружбы со многими либералами.

С этой целью он даже побасенку сочиняет, будто Герцен, которого-де всегда

занимали лишь «идеи науки, искусства, европейской культуры и поэзии», став

эмигрантом, принялся вдруг «за переработку своего характера», пожелал чуть ли

не «вывернуть себя наизнанку», только бы походить на «человека свирепого

закала» (читай — революционера и демократа!), стал «гримироваться» под

деятеля, «носящего на себе тяжесть громадного политического мандата и

призвания».

Совершенно очевидно, что и в данном случае Анненковым руководило

отнюдь не стремление к объективности, а, напротив, одно слепое раздражение

либерала-постепеновца против Герцена — политического бойца, революционера

и демократа.

Анненков был хорошо осведомлен о заграничной деятельности Герцена и

Огарева, однако его экскурсы в эту область — а делает он их сплошь и рядом —

состоят, как правило, из общих фраз и голословных умозаключений, призванных

заверить читателя в «несостоятельности» пропаганды. А в чем суть этой

пропаганды и почему она оказалась вдруг «несостоятельной» — все эти вопросы

Анненков обходит старательнейшим образом, долею — по условиям цензуры, а

чаще всего — из боязни «зацеплять» революционно-демократические идеи

Герцена они страшили либералов даже и после его смерти.

Как видим, и в воспоминаниях о Герцене, как и о Белинском, высказана та

же либеральная «полуправда». Отдельные черты нравственного облика,

обстановка и быт переданы верно. Мировоззрение же, идеалы, общественно-

политическая деятельность в лучшем случае даны обедненно, в худшем —

извращены.

В начале восьмидесятых годов Анненков попытался изменить не только

тон, но и ракурс своих «разоблачений», касающихся Герцена, Огарева и

высказанных им в «Замечательном десятилетии». В очерке «Идеалисты

тридцатых годов» он дал уже несколько иную, в известной мере более близкую к

истине характеристику умонастроений Герцена и Огарева в тридцатых и

сороковых годах.

Касаясь, например, причин эмиграции Герцена, Анненков, хотя и очень

осторожно, но уже совершенно недвусмысленно говорит здесь о невыносимом