Вейтлингом или перевирая его высказывание о Фурье. Однако он не мог не знать

истинных причин появления Маркса в Париже и затем отъезда его, вскоре после

февральских дней, в Германию.

Возможно, что многое Анненков попросту забыл, многое мог перепутал за

давностью лет, но несомненно одно: и самый подбор фактов в его воспоминаниях, и освещение их, и особенно тон повествования,— все это говорит о том, что

мемуарист мало считался здесь с исторической истиной. Стремление к

объективности побеждалось в нем другим желанием,— бросить очередной ком

грязи в революционную «партию» и лишний раз подчеркнуть свою политическую

«трезвость» и благонамеренность.

Этой же цели служат и прямые наветы Анненкова на деятелей польского

освободительного движения и карикатурные портреты русских революционных

эмигрантов — особенно М. Бакунина и Н. Сазонова.

Сложнее обстоит дело с рассказом о судьбе Герцена за границей, о его

умонастроениях и духовной драме. Эти страницы тоже тенденциозны. Анненков

не понимает и не принимает действительно великое дело всей жизни Герцена —

его революционную пропаганду, его обращение к массам народа с вольным

русским словом.

Но на тех же самых страницах, восстанавливая по памяти, казалось бы, лишь чисто бытовые и житейские сцены из парижской жизни (других сцен

Анненков не касается) мемуарист, в сущности, рассказывает нам о нравственном

величии Герцена, о гуманизме и безукоризненной чистоте его общественных

помыслов, о духовной мощи этой целеустремленной и деятельной натуры, истосковавшейся в царской России по вольной речи и революционному поприщу.

Когда эта возможность наконец открылась, Герцен отдался делу революции

со всей страстью широкой русской натуры. И с его стороны это был не каприз, не

забава праздного туриста, а твердое исполнение русским революционером и

демократом своего гражданского долга. Сам Анненков уже и тогда не разделял

«крайних» увлечений Герцена. Он и двадцать лет спустя скептически оценивал

его участие в революции 1848 года. И потому тем более важно его правдивое

свидетельство о том, с каким блеском, с какой силой благородной гражданской

страсти, с какой отвагой ясного знания выступила в лице Герцена русская

освободительная мысль на поприще европейского демократического движения.

28

Дом Герцена в Париже, рассказывает Анненков, «сделался подобием

Дионисиева уха», где ясно отражался шум прилива и отлива европейских

революционных волн. А наряду с этим, показывает Анненков, ни на минуту не

прекращалась внутренняя, духовная работа Герцена — мыслителя и писателя, обобщавшего и в публицистике и в художественных произведениях исторический

опыт Европы, столь важный тогда для осмысления судеб русского развития, для

разработки революционной теории, для ясного представления о завтрашнем дне

России.

Анненкова искренне восхищает в Герцене стойкий, гордый, энергичный ум, редкий дар художника, талант искусного диалектика и замечательного

обличителя социального зла, одинаково непримиримого к нему — чисто

«русское» оно или «европейское».

Анненков был живым свидетелем тех первых непосредственных

столкновений Герцена с буржуазной действительностью, из которых он вынес

грустные впечатления и выразил их затем в знаменитых «Письмах из Avenue Marigny». Как известно, эти письма, проникнутые, социалистической критикой

буржуазного строя, положили начало острой дискуссии между русскими

общественными деятелями по вопросу об исторической роли и значении

буржуазии.

Эта дискуссия знаменовала собою еще один важный шаг в размежевании

демократов и либералов, Герцена и Белинского, с одной стороны, Боткина, Грановского, Е. Корша и т. д.— с другой. В своих воспоминаниях Анненков

напомнил о ее значении, живо обрисовал эту дискуссию в конкретных лицах, воспроизвел многие характеристические подробности.

Не менее живо воссоздал Анненков и нравственную атмосферу и самый

образ жизни Герценов за границей, резкую смену в их умонастроении, от

лучезарных надежд вначале — к мучительно тяжелым переживаниям после

кровавых июньских дней.

Сам Герцен мужественно перенес этот перелом, но он губительно отразился

на судьбе жены Герцена — Натальи Александровны. Ее удивительно чистый и