Желал бы я также узнать ваше мнение насчет печатания моей повести, но на вас

330

нашла немота, и я очень был бы рад узнать, что вы по крайней мере живы и

здоровы. Кланяюсь всем вашим и жму вам руку. И. Т.».

Так и кончилось дело, которому и начинаться не следовало бы. Полное

примирение между врагами произошло за год или за два до смерти одного из них, и притом произошло по письму гр. Л. Н. Толстого, которого, к сожалению, не

имею под рукой. Тургенев сохранял до последнего дня своего воспоминания о

нем как о трогательнейшем сердечном вопле человека, призывающего старые, простые, дружеские связи и сношения. Он их получил вполне и охотно, так что

прежние уверения Тургенева, что он никогда не любил Толстого, должно опять

считать не более как вспышкою и увлечениями приятельской переписки.

Так прошли первые полгода. Остальная половина посвящена была

преимущественно созданию «Отцов и детей» и выражает в переписке все

перипетии, чрез которые роман проходил в его уме, да беседам с мужиками, а

наконец, с ноября, известиям о Париже. Сведенные вместе и поставленные рядом

друг с другом данные эти представляют очень занимательную и довольно

пеструю картину. Относительно «Положения о крестьянах» и Тургенев пришел

наконец к заключению, что всякие выводы из него в эту эпоху оригинального

усвоения его народом были бы и преждевременны и ложны. Я получил от него, по лету, такое письмо:

«Село Спасское. 10 июля 1861.

Милый П. В., давно мне следовало отвечать на ваше письмо из Чирькова, но

я только что вернулся с охотничьей экспедиции, совершенной нами вместе с

Фетом,— экспедиции, которая, кроме ряда самых неприятно-комических

несчастий и неудач, не представила ничего замечательного. Я потерял собаку, зашиб себе ногу, ночью в карповском трактире чуть не умер,— одним словом, чепуха вышла несуразная, как говорит Фет. Теперь я снова под кровом спасского

дома и отдыхаю от всех этих треволнений,— следовательно, настало лучшее

время, чтоб перекинуться с вами двумя-тремя словами.

Но прежде всего — ни слова о крестьянском деле (хотя я очень вам

благодарен за доставленные подробности). Это дело растет, ширится, движется во

весь простор российской жизни, принимая формы большей частью безобразные.

И хотеть теперь сделать ему какой-нибудь путный resume — было бы безумием, даже предвидеть задолго ничего нельзя. Мы все окружены этими волнами, и они

несут нас. Пока можно только сказать, что здесь все тихо, волости учреждены, и

сельские старосты введены, а мужички поняли одно,— что их бить нельзя и что

барская власть вообще послаблена, вследствие чего должно «не забывать себя»; мелкопоместные дворяне вопят, а исправники стегают ежедневно, но понемногу.

Общая картина, при предстоящем худом урожае, не из самых красивых, но

бывают и хуже. На оброк крестьяне не идут и на новые свои власти смотрят

странными глазами... но в работниках пока нет недостатка, а это главное. Будем

выжидать дальнейшего.

Работа моя быстро подвигается к концу. Как бы я был рад показать ее вам и

послушать вашего суждения!.. Но как это сделать? Я хотел было послать вам

331

первую часть, но теперь, когда уже обе части почти готовы, мне не хочется

подвергать мою работу впечатлениям и суждениям вразбивку. Умудрюсь как-

нибудь послать вам всю штуку, о которой я, разумеется, в теперешнее время

совершенно не знаю, что сказать.

Ну-с, а как идет ваша женатая жизнь? Должно быть, отлично... Дай вам бог

всяких удовольствий побольше, начиная, разумеется, с удовольствия быть

родителем.

Нелепое мое дело с Толстым окончательно замерло, то есть мы

окончательно разошлись, но драться уже не будем [431]. То-то была чепуха! Но я

повторяю, что виноватым в ней был я. Когда-нибудь, на досуге, расскажу вам всю

эту ерунду, выражаясь слогом писателей «Современника».

От моей дочки письма приходят довольно аккуратно. Она в Швейцарии.

Как бы я желал выдать ее замуж [432] осенью или в первые зимние месяцы, чтобы

хотя к новому году прибыть в Петербург!