— полуиронически и полуубежденно возражал г. Катков,—но тут, кроме

искусства, припомните, существует еще и политический вопрос. Кто может знать, во что обратится этот тип? Ведь это только начало его. Возвеличивать спозаранку

и украшать его цветами творчества значит делать борьбу с ним вдвое труднее

впоследствии. Впрочем,— добавил г. Катков, подымаясь с дивана,— я напишу об

этом Тургеневу и подожду его ответа» [434].

Мы можем сослаться на самого почтенного издателя «Московских

ведомостей», что сущность нашего разговора о романе Тургенева была именно

такова, как здесь изложено. Из полемики, возгоревшейся после появления «Отцов

и детей», причем Тургенев дал и отрывок из письма к нему г. Каткова, видно, что

последний писал именно в том смысле, как говорил со мной. Множество

искушений должен был пережить Тургенев в Париже относительно лучшего, совершеннейшего своего произведения, начиная с совета предать его огню, данного семьей Тютчевых, которую он очень уважал, а особенно хозяйку его, весьма умную, развитую и свободную духом женщину Александру Петровну

Тютчеву. Восемь дней спустя после первого парижского, уже знакомого нам, письма я получил от него записочку такого содержания:

«Париж. 8 октября н. с. 1861.

Что же это вы, батюшка П. В., изволите хранить такое упорное умолчанье, когда вы знаете, что я во всякое время, и теперь в особенности, ожидаю ваших

писем. Предполагаю, что вы уже прибыли в Петербург, и пишу вам через

Тютчевых, которые (как они уже, вероятно, вам сообщили) осудили мою повесть

на сожжение или по крайней мере на отложение ее в дальний ящик [435]. Я

желаю выйти из неизвестности — и если ваше мнение и мнение других

московских друзей подтвердит мнение Тютчевых, то «Отцы и дети» отправятся

к... Пожалуйста, напишите мне, не мешкая. Адрес мой: Rue de Rivoli, 210.

Здесь я нашел все в порядке: погода стоит летняя, иначе нельзя ходить, как

в летних панталонах. Из русских почти никого нет, кроме В. П. Боткина, который, entre nous soit dit (между нами говоря (франц.), окончательно превратился в

безобразно эгоистического, цинического и грубого старика. Впрочем, вкус у него

все еще не выдохся — и так как он лично ко мне не благоволит, то его суждению

о моем детище можно будет поверить. Сегодня начинаю читать ему.

Сообщите мне ради бога, что у вас там делается. В самое время моего

отъезда стояла странная погода. Все ли здоровы?

Пришлите мне ваш адрес. Кланяюсь вашей жене, всей вашей родне и всем

знакомым. Ваш И. Т.».

* * *

335

Приговор Тютчевых вышел из начал, совершенно противуположных тем,

которые руководили мнением г. Каткова; они боялись за антилиберальный дух, который отделялся от Базарова, и отчасти предвидели неприятные последствия

для Тургенева из этого обстоятельства. Таким образом, накануне появления

«Отцов и детей» обозначились ясно два полюса, между которыми действительно

и вращалось долгое время суждение публики о романе. Одни осуждали автора за

идеализацию своего героя, другие упрекали его в том, что он олицетворил в нем

не самые существенные черты современного настроения. Время обнаружило, что

обе точки зрения были одинаково несостоятельны, и поставило роман на его

настоящую почву, признав в нем художественное отражение целой эпохи, которое всегда вызывает подобные упреки и недоразумения. Кажется, и сам

Тургенев, встретив эти противуположные течения общественной мысли, был

сконфужен. Он хотел остановить печатание романа и переделать лицо Базарова с

начала до конца, как о том и писал даже к г. Каткову [436]. К счастью, этого не

случилось: «Отцы и дети» явились в печати в том виде, как сошли с его пера

[437]. В записке встречаются загадочные фразы: «В самое время моего отъезда

стояла странная погода. Все ли вы здоровы?» Объясняются они как намек на

первую уличную манифестацию студентов в Петербурге, тогда же происшедшую

и тогда же подавленную. Печальная история эта чрезвычайно заинтересовала

заграничных корреспондентов наших. Множество английских, немецких и

французских газет говорили о студенческой манифестации с участием, но, по