выказывала если не враждебность, то полное равнодушие к предшествующей

публицистической деятельности западного кружка и искала других основ для

развития, чем он. Писатели, составлявшие группу, обратились за источниками

художественных вдохновений и за устройством своего созерцания к верованиям и

бытовым привычкам народных масс. Не мудрено, что эти новые народолюбцы

подали повод к недоразумениям; дороги, ими открываемые, близко шли около

тропинок, пробитых прежде того славянофилами. Смешать их с последними было

очень легко по общности вопросов, затрогиваемых обоими; но существовала

большая разница в их способах понимать народную культуру и относиться к ней.

Члены нового кружка, почти все без исключения, обладали значительным

критическим чутьем, и это помогало им различать несостоятельность некоторых

сторон русской жизни, хотя бы и выращенных веками и носящих на себе печать

самой почтен-ной древности. Исконные славянофилы постоянно избегали всех

таких разоблачений. Другое отличие школы от ее первообразов заключалось в

убеждении, что указания западной науки должны еще способствовать к

очищению и к укреплению русской народности на ее родной почве,— положение, неохотно допускаемое коренными славянофилами, которые видели в нем признак

скрытного отщепенства. Обе партии связывались только одним общим чувством

нерасположения к отрицанию важности народного быта, к абстрактному

342

философствованию в области критики и публицистики, чем, по их мнению, отличался весь прошлый петербургский литературный период. Но и тут

существовали еще между ними значительные оттенки в мнениях. Так,

озлобленные выходки тогдашнего «Москвитянина» против петербургских

либералов, которых уже вовсе и не было, далеко не выражали всех взглядов и

убеждений молодых сотрудников журнала; но редактор, кажется, с ними никогда

и не справлялся для подобных заявлений. Как бы то ни было, московский кружок

новых деятелей составлял замечательное явление даже и по количеству весьма

талантливых людей, к нему пристроившихся. Он числил в своих рядах, между

другими менее известными именами, еще А. Григорьева, Т. Филиппова,

Эдельсона, Алмазова, А. Потехина, наконец А. Н. Островского и А. Ф.

Писемского [443]. На последнем мы и остановимся.

Хорошо помню впечатление, произведенное на меня, в глуши

провинциального города, — который если и занимался политикой и литературой, то единственно сплетнической их историей,— первыми рассказами Писемского

«Тюфяк» (1850) и «Брак по страсти» (1851) в «Москвитянине». Какой веселостью, каким обилием комических мотивов они отличались и притом без претензий на

какой-либо скороспелый вывод из уморительных типов и характеров, этими

рассказами выводимых. Тут била прямо в глаза русская мещанская жизнь, вышедшая на божий свет, торжествующая и как бы гордящаяся своей открытой

дикостью, своим самостоятельным безобразием. Комизм этих картин возникал не

из сличения их с каким-либо учением или идеалом, а из того чувства довольства

собой, какое обнаруживали все нелепые их герои в среде бессмыслиц и

невероятной распущенности. Смех, вызываемый рассказами Писемского, не

походил на смех, возбуждаемый произведениями Гоголя, хотя, как видно из

автобиографии нашего автора, именно от Гоголя и отродился. Смех Писемского

ни на что не намекал, кроме забавной пошлости выводимых субъектов, и

чувствовать в нем что-либо похожее на «затаенные слезы» не представлялось

никакой возможности. Наоборот, это была веселость, так сказать, чисто

физиологического свойства, то есть самая редкая у новейших писателей, та, которой отличаются, например, древние комедии римлян, средневековские фарсы

и наши простонародные переделки разных площадных шуток [444].

Некоторые из мыслящих людей эпохи долго даже и не могли примириться с

этой веселостью; им все казалось, что восторги перед голым комизмом

изображений однородны с восторгами толпы на площади, когда ей показывают

балаганного петрушку с горбом на спине и другими физическими уродливостями.

Так, весьма требовательный и весьма зоркий литературный критик, В. П. Боткин, говорил еще несколько позднее, что он не может сочувствовать писателю, который, при несомненном таланте, не обнаруживает никаких принципов и не