меня великолепием»,—говорил он после свиданья с щеголеватым редактором

«Современника») и кончая насмешливыми выходками по поводу столичной

утонченности жизни, языка и обращения.

Все было в нем откровенно и просто. Он производил на всех впечатление

какой-то диковинки посреди Петербурга, но диковинки не простой, мимо которой

проходят, бросив на нее взгляд, а такой, которая останавливает и заставляет много

и долго думать о себе. Нельзя было подметить ничего вычитанного,

затверженного на память, захваченного со стороны в его речах и мнениях. Все

суждения принадлежали ему, природе его практического ума и не обнаруживали

никакого родства с ученьями и верованиями, наиболее распространенными между

тогдашними образованными людьми. Кругом Писемского в ту пору существовало

еще в Петербурге много мыслей и моральных идей, признанных бесспорными и

которые изъяты были навсегда из прений как очевидные истины. Писемский

оказался врагом большей части этих непререкаемых догматов цивилизации. Так, учение, исповедуемое почти единогласно развитыми людьми всех оттенков

Петербурга, о правах жены и женщины на полную свободу, в которой им

отказывает еще современное общество, нашло в нем очень оригинального

скептика. Помню изумление в кругу петербургских гуманистов, возбужденное его

мнением, что женщина составляет только подробность в жизни мужчины и сама

по себе, взятая единолично, не имеет значения, что обязанности мужа к жене

исчерпываются возможно лучшим материальным содержанием ее и что серьезные

отношения между ними наступают только с появлением детей, а совсем не с

появления так называемой любви, о которой так много говорят поэты и

346

романисты. Но это мнение было только началом тех сюрпризов, которые

Писемский готовил своим слушателям.

Писемский, например, добродушно признавался им, что испытывает род

органического отвращения к иностранцам, которого победить в себе не может.

«Присутствие иностранца,— говорил Писемский,— действует на меня

уничтожающим образом: я лишаюсь спокойствия духа и желания мыслить и

говорить. Пока он у меня на глазах, я подвергаюсь чему-то вроде столбняка и

решительно теряю способность понимать его». Конечно, во всех афоризмах

подобного рода многое должно быть отнесено и на обычное преувеличение

дружеских разговоров, но все-таки присутствие истинного чувства тут

несомненно. Кто же не узнает в таких и им подобных словах Писемского дальние

отголоски старой русской культуры, напоминающие строй мыслей прежнего

боярства и думных людей Московского царства? Вообще, порывшись немного в

наиболее резких мнениях и идеях Писемского, которые мы обзывали сплошь

парадоксами, всегда отыскивались зерна и крохи какой-то давней,

полуисчезнувшей культуры, сбереженной еще кой-где в отрывках простым

нашим народом. Самый юмор его, насмешливый тон речи, способность

отыскивать быстро яркий эпитет для обозначения существенной нравственной

черты в характере человека, который за ним и остается навсегда, и наконец слово, часто окрашенное циническим оттенком, сближало его с деревней и умственными

привычками народа, в ней живущего. От них несло особенным ароматическим

запахом развороченной лесной чащи, поднятого на соху чернозема, всем тем, что

французы называют «parfum de terroir» (запахом земли, почвы). При виде

Писемского в обществе и в семье, при разговорах с ним и даже при чтении его

произведений, я думаю, невольно возникала мысль у каждого, что перед ним

стоит исторический великорусский мужик, прошедший через университет, усвоивший себе общечеловеческую цивилизацию и сохранивший многое, что

отличало его до этого посвящения в европейскую науку. Можно легко

представить себе, какой интерес представлял подобный тип в Петербурге.

Несмотря на духовное родство с народом, Писемский не был, как и

товарищи его, о чем уже сказали, славянофилом. Он вывез только и сберег в

Петербурге гордость своим происхождением, в нравственном смысле, от Москвы

и затем чрезмерное хвастовство ею, что было ему обще со всеми москвичами.

Москву же он любил совсем не за ее святыни, нe за исторические воспоминания, с