В статье «О повестях Гоголя» именно он проводил мысль, даже и не им первым

высказанную, что все древние и новые эпические поэмы, выкроенные по образцу

«Илиады», как то: «Энеида», «Освобожденный Иерусалим», «Потерянный рай»,

«Россиада» и проч., заменяя живые, неподдельные народные предания и

представления другими, хитро придуманными на их манер, принадлежат к

фальшивому роду произведений. Ужас всего старого педагогического мира

нашего, видевшего в этой заметке образец непростительного невежества и ересь, превышающую воображение, был невыразим. Так критик наш плодил вокруг себя

врагов со всех сторон, число которых увеличивалось почти с каждой новой его

заметкой о старых наших писателях, несходной с традиционным их пониманием.

108

Корыстный представитель этих недовольных, Булгарин, говорил в «Северной

пчеле», что при способе суждения, обнаруженном Белинским, ему нипочем

доказать какое угодно положение, хоть следующее: «Измена — дело не худое и

даже похвальное», и по пунктам, имевшим тогда почти уголовный характер, упрекал критика, опираясь на его суждения о Державине, Карамзине, Жуковском

и Батюшкове, в тех же чувствах, какие питают к России «завистливые

иностранцы, ренегаты, безбородые юноши и проч.». Вот как поставлен был

литературный спор с первого же раза и велся отчасти в этом смысле, конечно с

меньшей наглостью, даже и людьми, нисколько не похожими на Булгарина с

братией.

Теперь дело стало еще серьезнее, потому что Белинский -совершил разрыв с

тем кругом людей, которому принадлежал всецело, с теми немногими, мыслию

которых дорожил, и удаление от которых грозило ему действительным

одиночеством на свете [098].

Что же произошло между ними?

Оставляя в стороне житейские размолвки с друзьями, о которых имеем и

особенно тогда имели очень смутное, неполное представление, обращаюсь к

разноголосице их в области мысли. Когда Белинский напечатал в том же 1839

году в журнале г. Краевского, еще не будучи его признанным постоянным

сотрудником, две свои статьи — рецензию на книгу Ф. Н. Глинки «Очерки

Бородинского сражения» и библиографический отчет о «Бородинской

годовщине» Жуковского,—ему казалось, что он выводил только логически

правильные заключения из оснований Гегеля и непогрешительно прилагал их к

живому факту, к действительности [099]. Надо сказать, что с первых же попыток

Белинского к определению значения действительности в жизни народов и лиц он

встретил уже противоречие у многих из своих друзей, которые не желали

уступать свое право—быть настоящими и несменяемыми судьями всякой

действительности. Но разгоревшийся спор этот вырос до разрыва связей только в

1839 году. Летом этого года, как известно, Москва, а с ней и Россия праздновали

великое патриотическое торжество — открытие памятника на Бородинском поле.

Одушевление было общее и понятное. Летом 1839 года я случайно находился в

Москве и смотрел из окна одного родственного мне дома против Кремля на

великолепный крестный ход, огибавший кремлевские стены, в замке которого

шел митрополит Филарет, сопровождаемый самим императором Николаем

Павловичем верхом. Это было кануном, так сказать, торжественного открытия

бородинского памятника в августе того же года. Горячих толков и

патриотического одушевления и теперь уже возникало много, но я, тогда еще не

знакомый ни с одной из личностей описываемого круга, не мог и

предчувствовать, как сильно будут меня занимать впоследствии отголоски этого

события. Белинский вздумал воспользоваться открытием бородинского

памятника, чтобы подтвердить им мудрость гегелевского афоризма о тождестве

действительности с истиной и разумностью и разобрать всю плодотворную

сущность этого положения. Но с первой же статьи оказалось, что излишнее

обобщение правила может повести к необычайным выводам, к резким,

чудовищным заблуждениям. Напрасно друзья Белинского представляли ему все

109

опасности прямого, непосредственного приложения его идеи к русскому миру —

Белинский, никогда не знавший сделок, уступок, добровольных умолчаний, еще

более укреплялся их сомнениями. Надо было или бросить всю теорию, или

оставаться ей верным до конца. Ему показалось даже, что наступила именно та