113

На нем и разыгрались все силы и способности Бакунина, страсть к витийству, врожденная изворотливость мысли, ищущей и находящей беспрестанно случаи к

торжествам и победам, и наконец пышная, всегда как-то праздничная по своей

форме, шумная, хотя и несколько холодная, малообразная и искусственная речь.

Однако же эта праздничная речь и составляла именно силу Бакунина,

подчинявшую ему сверстников: свет и блеск ее увлекали и тех, которые были

равнодушны к самым идеям, ею возвещаемым. Бакунина слушали с упоением не

только тогда, когда он излагал сущность философских тезисов, но и тогда, когда

спокойно и степенно поучал о необходимости для человека ошибок, падений, глубоких несчастий и сильных страданий как неизбежных условий истинно-

человеческого существования.

Бакунин сам рассказывал впоследствии, что однажды, после вечера,

посвященного этой материи, собеседники его, большей частию молодые люди, разошлись спать. Один из них поместился в той же комнате, где опочивал и сам

учитель. Ночью последний был разбужен своим молодым товарищем, который, со

свечою в руках и со всеми признаками отчаяния на лице, требовал у него помощи:

«Научи, что мне делать,— говорил он,— я — погибшее существо, потому что как

ни думал, не чувствую в себе никакой способности к страданию». Действительно, полюбить страдание, и особенно в юношеские годы, трудновато.

Естественно, однако ж, что такое продолжительное умственное,

диалектическое, философское пирование могло быть устроено только при одном

условии: совершенного обеспечения себя от протестов со стороны людей

огорченных или негодующих на жизнь, при условии осмыслить, если не

узаконить все то, на что они жалуются или в чем сомневаются. Необходимо было

прежде всего убедить всех, которые сильно чувствовали злобу дня, в том, что их

личные, отдельные попытки осуждения современности или основ, на которых она

держится, суть преступления против существующей «действительности», то есть

преступление против «всемирной идеи», которая в данную минуту в нее

воплотилась, другими словами, против самого «высшего разума». Спокойствие и

нужное расположение духа для философирования покупались только этой ценою.

И ничем другим Бакунин в эту эпоху не занимался, кроме прямых и косвенных

внушений этого рода. Ему принадлежит ввод в печать нового русского

презрительного слова «прекраснодушие», возбудившего такое недоумение в

публике и журналах своим, действительно, не очень складным составом, которое, будучи буквальным переводом немецкого «Schonseligkeit», призвано было

обозначать у нас благородные, но несостоятельные отрицания личного мышления

и личного суда над современностию. Ему принадлежит распространение у нас

того крайнего, чистейшего и вместе брезгливого идеализма, который с ужасом

отворачивался от всякого житейского шума, смешивая под одним общим

названием низших явлений субъективного духа все, что мешало ему, идеализму, заниматься спокойно вопросами о судьбах и призвании человечества: он

просмотрел французский переворот 1830 года, ничего не распознал в

общественном движении, наступавшем за ним во Франции (Ж. Занд, Сен-Симон, Ламэне), ничего не видал в современной ему юной Германии, уже основавшей

свой орган в 1838 году: «Deutsche Jahrbucher» [108]. Он только заклеймил эти

114

явления названием необузданных шалостей рассудочного, но не философского

ума. Сам Шиллер объявлялся еще у этого идеализма, за молодые свои протесты, за свою жажду справедливости, правды, гуманности — гениальным ребенком, который никогда не мог возвыситься от теплых, хороших ощущений до

спокойного созерцания идей и мировых законов, управляющих людьми, до

объективного понимания предметов. Отец русского идеализма, Бакунин вместе с

тем был весьма податлив и на житейские наслаждения, которыми пользовался

совершенно беспечно и за которыми гнался как-то наивно, простодушно. Жизнь и

философия тут не мешали Друг другу. Впрочем, следует еще раз повторить, что

нигде, может быть, философский романтизм не воплощался в таком сильном, по

средствам и дарованиям, представителе, каким был Бакунин. Прикрытый