философствующих друзей. Он не утерял его и тогда, когда, по-видимому, предался душой и телом одному известному толкованию гегелевской системы.

Способность его становиться по временам к ней совершенно оригинальным и

независимым способом и заставила сказать Герцена, что во всю свою жизнь ему

случилось встретить только двух лиц, хорошо понимавших Гегелево учение, и

оба эти лица не знали ни слова по-немецки. Одним из них был француз— Прудон, а другим русский — Белинский [105]. Возражения последнего на некоторые из

догматов системы иногда удивительно освещали ее слабые, схоластические

стороны, но уже не могли потрясти веры в нее и высвободить его самого из-под ее

гнета. Известно восклицание Белинского, весьма характеристическое, которым он

заявлял свое мнение, -что для человека весьма позорно служить только орудием

«всемирной идеи», достигающей через него необходимого для нее

112

самоопределения. Восклицание это можно перевести так: «Я не хочу служить

только ареной для прогулок «абсолютной идеи» по мне и по вселенной» [106].

Опровержения такого рода, как бы мимолетны они ни были, конечно не могли не

раздражать его друга, Бакунина, не лишенного, как все проповедники, деспотической черты в характере. Впоследствии образовались сильные

размолвки, именно вследствие протестов Белинского, на которые учитель

отвечал, с своей стороны, весьма энергично. Уже в сороковых годах, говоря мне

об искусстве, с каким Бакунин умел бросать тень на лица, которых заподозревал в

бунте против себя, Белинский прибавил: «Он и до меня добирался. «Взгляните на

этого Кассия,— твердил он моим приятелям,— никто не слыхал от него никогда

никакой песни, он не запомнил ни одного мотива, не проронил сроду и случайно

никакой ноты. В нем нет внутренней музыки, гармонических сочетаний мысли и

души, потребности выразить мягкую, женственную часть человеческой

природы». Вот какими закоулками добирался он до моей души, чтобы

тихомолком украсть ее и унести под своей полой». Оба приятеля, как известно, вплоть до 1840 года беспрестанно ссорились и так же беспрестанно мирились

друг с другом, но в лето 1836 года они еще жили безоблачной, задушевной

жизнью.

Связь между друзьями должна была еще усилиться, когда в течение 1836

года Белинский, введенный в семейство Бакуниных, нашел там, как говорили его

знакомые, необычайный привет даже со стороны женского молодого его

населения, к чему он никогда не относился равнодушно, убежденный, что ни одно

женское существо не может питать участия к его мало эффектной наружности и

неловким приемам. Белинский ездил в Тверь и жил некоторое время в поместье

самих Бакуниных [107]. Беседы, которые он вел под кровом их дома, под

обаянием дружбы с одним из его членов, при внимании и участии молодого и

развитого женского его персонала, конечно, должны были крепче запасть в его

ум, чем при какой-либо другой обстановке. Результаты оказались скоро. Когда

Белинский опять возвратился к журнальной деятельности и принял на себя, в

1838, издание «Московского наблюдателя», совершенно загубленного прежней

редакцией,— на страницах журнала уже излагались не Шеллинговы воззрения в

том лирическо-торжественном тоне, какой они всегда принимали у Белинского, а

строгие гегелевские схемы в надлежащей суровости языка и выражения и часто с

некоторою священной темнотою, хотя и старые воззрения и новые схемы имели

много родственного между собою. К тому же одним из сотрудников журнала, от

которого ждали переворота в области литературы и мышления, состоял теперь М.

Бакунин. Он именно и открыл новый фазис философизма на русской почве, провозгласив учение о святости всего действительно существующего.

Одно, хотя и очень короткое время, Бакунин, можно сказать, господствовал

над кружком философствующих. Он сообщил ему свое настроение, которое иначе

и определить нельзя, как назвав его результатом сластолюбивых упражнений в

философии. Все дело ограничивалось еще для Бакунина в то время умственным

наслаждением, а так как самая многосторонность, быстрота и гибкость этого ума

требовали уже постоянно нового питания и возбуждения, то обширное,

безбрежное море гегелевской философии пришлось тут как нельзя более кстати.