отход вправо. По его мнению, крестьянская и судебная реформы шестидесятых

годов являются якобы столь крупными и радикальными социальными

переворотами «мирного» характера во всем строе русской жизни, что они в корне

исключают историческую потребность в революционной деятельности на русской

почве. Пореформенной России нужны, дескать, не Герцены, не Чернышевские и

даже не Базаровы, а «трезвые» деятели легальной и мирной будничной работы

вроде Калиновича из «Тысячи душ» Писемского или тургеневского Потугина из

«Дыма».

Сплошь и рядом эта реакционная концепция приводила Анненкова к

вопиющей неправде в критических оценках, к выпячиванию слабых и

замалчиванию сильных, наиболее ценных сторон того или иного произведения.

Например, в статье «Русская беллетристика и г-н Щедрин» (1863)

Анненков, хотя и неглубоко, но все же положительно оценивая сатиру Щедрина, вместе с тем недоумевал, почему писатель «снова возвращается к упраздненному

крепостному праву». По мнению Анненкова, крепостничество—«отошедший» в

прошлое порядок. По мнению же Щедрина, реформа 1861 года почистила лишь

фасад Российской империи, а крепостничество осталось в своих основах и

пропитывает собою всю пореформенную русскую жизнь. И последующее

развитие показало, насколько был прозорлив демократ Щедрин и как глубоко

заблуждался либерал-постепеновец Анненков, сторонник «дельного мыслящего

консерватизма» во всем, начиная с политики и кончая эстетикой.

14

Анненков превозносит как произведение «замечательное» и «очень

талантливое» реакционный пасквиль Писемского на «нигилистов» и

«герценистов» — его роман «Взбаламученное море», остроумно названный

Герценом «взболтанной помойной ямой». Анненкова вполне устраивает грубо

намалеванная в этом романе «картина всеобщей игры орудиями протеста при

неимении истинного его содержания», и критик-эстет упрекает Писемского лишь

за «художническую неслаженность» произведения.

С середины шестидесятых годов Анненков подолгу живет с семьей за

границей, а в дальнейшем обосновывается там на постоянное жительство, лишь

наезжая в Россию. С отъездом за границу обрывается и его активная критическая

деятельность.

Последние статьи Анненкова о произведениях текущей литературы, такие, как «Современная история в романе И. С. Тургенева «Дым» (1867) или «Война и

мир». Роман гр. Л. Н. Толстого. Исторические и эстетические вопросы» (1868), по-прежнему обнаруживают хороший художественный вкус и эстетическую

чуткость их автора. Но когда речь заходит о соотношении изображенного с

реальной жизнью России, о значении произведения в идейной жизни эпохи, у

Анненкова будто исчезают на это время тонкий вкус и природный ум, живая

мысль уступает место голой буржуазно-постепеновской тенденции.

Живя за границей, Анненков по-прежнему в курсе всех дел и событий

русской жизни. Участие в издании «Вестника Европы» и общение на этой почве с

Пыпиным и Стасюлевичем, дружба с Тургеневым, приятельские отношения с

Щедриным, Писемским, деятельная переписка с множеством русских

литераторов, а главное, работа над литературными воспоминаниями, о создании

которых Анненков стал думать, очевидно, сразу же после смерти Герцена (1870),

— все это тесно связывает его с литературной жизнью эпохи до конца дней.

В идейной эволюции Анненкова, от сочувствия в молодости Белинскому и

Герцену — через глухую вначале, а затем и откровенную неприязнь к молодому

«разночинскому» поколению революционеров-демократов — к полному

единодушию на позициях «мыслящего консерватизма» и священного принципа

частной собственности с «благонамеренными» буржуазными кругами, отразились

характерные черты, свойственные вообще русскому дворянскому либерализму.

Тип людей вроде Анненкова чрезвычайно далек от нас не только в социально-

историческом, не только в мировоззренческом, но и в нравственно-

психологическом смысле. Трудно себе представить ту «гибкость души», раздвоенность в поведении и двоегласие в суждениях, которые свойственны были

людям типа Анненкова. И что любопытно, ни Анненков, ни ему подобные, вроде