Боткиных на Маросейке. Тут он устроил себе очень изящный летний кабинет, где

130

и проводил все свободные свои часы, окруженный многочисленными изданиями

Шекспира и комментариями на него европейских исследователей. Он составлял

тогда статью о Шекспире. Я нашел в Боткине тех времен молодого человека в

красивом парике, с чрезвычайно умными и выразительными глазами, в которых

меланхолический оттенок постоянно сменялся огоньками и вспышками,

свидетельствовавшими о физических силах, далеко не покоренных умственными

занятиями. Он был бледен, очень строен, и на губах его мелькала добродушная, но как-то осторожная улыбка,— словно врожденный его скептицизм по

отношению к людям сохранял над ним свои права и в области безграничного

идеализма, в которой он тогда находился.

Впоследствии оказалось, что он стоял на границе радикального

нравственного переворота, которого и сам еще не предчувствовал. Никто не

обращал внимания на внезапные проблески страсти на лице и в речах, которые

часто прорывались у него, и никому не приходило в голову подозревать, что в нем

живет еще другой человек кроме того, которого знали и любили окружающие его

друзья и товарищи.

Мы, разумеется, разговорились о Белинском и о его мучительных исканиях

выхода из положений, очень основательно выведенных из данного тезиса и очень

несостоятельных в приложениях к практической жизни. «Он платится теперь,—

сказал мне задумчиво и как-то строго Боткин, словно обращаясь к самому себе,—

за одну весьма важную ошибку в своей жизни — за презрение к французам. Он не

нашел у них ни художественности, ни чистого творчества и за это объявил им

непримиримую вражду, а между тем без знания их политической пропаганды о

них и судить не следует. Ваш Петербург принесет Белинскому большую пользу в

этом отношении: он непременно изменит его взгляд на французов». Наш

Петербург, однако же, не был в настоящей мысли Боткина такой панацеей для

Белинского от заблуждений, как он это заявлял. Из обширной переписки, которую

вел Боткин с Белинским в то время, оказалось, что друг критика еще очень

боялся, чтобы на новой почве и отделенный от своего естественного, московского

круга критик не выпустил ид вида великие начала философского понимания

предметов литературы и нравственности!

Разбор гоголевского «Ревизора», написанный Белинским тогда же,

послужил ответом на эти напрасные опасения. Так как статья эта составляет

вместе с тем и биографическую черту из жизни критика, то я и остановлюсь на

ней [132].

Может быть, нигде в сильнейшей степени не сказались все самые видные

качества эстетической критики Белинского, о которой говорили, как именно в

этом разборе «Ревизора», которого Белинский противопоставлял «Горю от ума».

Здесь каждое движение души у Хлестакова, городничего, его жены, дочери, да и

вообще у действующих лиц комедии выслежено с неутомимостию мыслителя-

психолога, разрешающего трудную задачу, которая ему предложена; каждый

намек на их характеры, часто заключающийся в одном слове или беглой черте, уловлен со вдохновением, можно сказать, равносильным художническому. Весь

ход творческой мысли автора разобран до мельчайшей подробности, и читателю

статьи невольно кажется, что он присутствует в какой-то критической

131

лаборатории, где разлагаются перед его глазами все замыслы, приемы и

дальновидные расчеты художнического производства. Тайн чужой работы для

Белинского как бы не существует. Между прочим здесь находилось множество

мыслей, которые потом, к удивлению, были усвоены самим Гоголем и

встречаются в его собственной защите своей комедии, как, например, мысль, что

грубая ошибка городничего, принявшего мальчишку Хлестакова за ревизора, есть

действие встревоженной совести. «Не грозная действительность, а призрак, фантом или, лучше сказать, тень от страха виновной совести должна была

наказать человека призраков (городничего)»,— говорил Белинский в одном месте.

Даже знаменитое положение Гоголя, что честное существо в «Ревизоре» есть

смех, даже и оно сказано было Белинским прежде. Упомянув, что основа трагедии

всегда зиждется на борьбе, возбуждающей сострадание и заставляющей гордиться