66

наблюда-телями. Необычайными мерами, еще в некоторой степени

продолжающимися и теперь, с него была снята только работа, требуемая

временем и его необходимостями: и благодаря этому обстоятельству народ

предался одним природным своим наклонностям, артистическому веселью, остроумной беспечности и столь свойственному ему художническому творчеству.

Сильное развитие этой стороны его характера заставило предполагать, что в ней и

вся жизнь Рима, но колесо европейской истории не может миновать ни одного

уголка нашей части света и неизбежно захватывает людей, как бы ни сторонились

они. Стремление римского населения сделаться причастником общих благ

просвещения и развития признается теперь законным почти всеми; но оно жило

во многих сердцах и тогда. Гоголь знал это, но встречал явление с некоторой

грустью. Помню, раз на мое замечание, «что, вероятно, в самом Риме есть люди, которые иначе смотрят на него, чем мы с ним»,— Гоголь отвечал почти со

вздохом: «Ах, да, батюшка, есть, есть такие». Далее он не продолжал. Видно

было, что утрата некоторых старых обычаев, прозреваемая им в будущем и почти

неизбежная при новых стремлениях, поражала его неприятным образом. Он был

влюблен, смею сказать, в свое воззрение на Рим, да тут же действовал отчасти и

малороссийский элемент, всегда охотно обращенный к тому, что носит печать

стародавнего или его напоминает. Зато уж и Францию, которую считал

родоначальницей легкомысленного презрения к поэзии прошлого, начинал он

ненавидеть от всей души. О французском владычестве в Риме, в эпоху первой

империи, когда действительно сподвижники Наполеона I, вместе с истреблением

суеверия, принялись истреблять и коренные начала народного характера, Николай

Васильевич отзывался после с негодованием. Он много говорил дельного и

умного о всесветных преобразователях, не умеющих отличать жизненных

особенностей, никогда не уступаемых народом, от тех, с которыми он может

расстаться, не уничтожая себя как народ, но упускал из вида заслуги всей истории

Франции перед общим европейским образованием. Впрочем, твердого,

невозвратного приговора как в этом случае, так и во всех других, еще не было у

Гоголя: он пришел к нему позднее. Он тогда еще составлял его и потому довольно

часто оглядывался на свои мысли и проверял их на противоположных взглядах и

на противоречии, он шел только к тому решительному приговору, ко-торый с

такой силой раздался пять лет спустя в литературе нашей. Для подтверждения

наших слов приведем один маловажный случай: кроме маловажных случаев, никаких других между нами и быть не могло, но именно потому, может быть, все

случаи, касающиеся Гоголя, имели почти всегда значительную физиономию и

сохранили в памяти моей точное выражение. Однажды за обедом, в присутствии

А. А. Иванова, разговор наш нечаянно попал на предмет, всегда вызывавший

споры: речь зашла именно о пустоте всех задач, поставляемых французами в

жизни, искусстве и философии. Гоголь говорил резко, деспотически, отрывисто.

Ради честности, необходимой даже в застольной беседе, я принужден был

невольно указать на несколько фактов, значение и важность которых для

цивилизации вообще признаваемы всеми. Гоголь отвечал горячо и тем, вероятно, поднял тон моего возражения; однако ж спор тотчас же упал в одно время с обеих

сторон, как только сделалась ощутительна в нем некоторая степень напряжения.

67

Молча вышли мы из австерии, но после немногих задумчивых шагов Гоголь

подбежал к первой лавочке лимонадчика, раскинутой на улице, каких много

бывает в Риме, выбрал два апельсина и, возвратясь к нам, подал с серьезной

миной один из них мне. Апельсин этот меня тронул: он делался, так сказать, формулой, посредством которой Гоголь выразил внутреннюю потребность

некоторого рода уступки и примирения.

Вообще следует помнить, что в эту эпоху он был занят внутренней работой, которая началась для него со второго тома «Мертвых душ», тогда же им

предпринятого, как я могу утверждать положительно [038]. Значение этой работы

ни- кем еще не понималось вокруг него, и только впоследствии можно было

разобрать, что для второго тома «Мертвых душ» начинал он сводить к одному

общему выражению как свою жизнь, образ мыслей, нравственное направление, так и самый взгляд на дух и свойство русского общества. Результаты этих