достоинством человеческой природы, Белинский продолжает: «Так и основа

комедии — на комической борьбе, возбуждающей смех; однако же в этом смехе

не одна веселость, но и мщение за униженное человеческое достоинство, и, таким

образом другим путем, нежели в трагедии, но опять-таки открывается торжество

нравственного закона»; и много еще подобных мест заключалось в статье [133]. Я

не вывожу из этого сближения никаких заключений, хотя и позволительно

думать, что Гоголь читал статью Белинского по крайней мере весьма

внимательно. Что же касается до «Горя от ума», то Белинский считал комедию

изумительной картиной нравов и гениальной сатирой, но не находил в ней

художнически построенного создания и, восхищаясь ею, сожалел, что не может

приложить к ней тех способов философско-эстетического анализа, которые

употреблял для разбора «Ревизора». Он был еще связан теоретическими

запрещениями и ограничениями; и немного позднее, в эпоху обращения к

политическим и общественным вопросам, о которой пророчил В. П. Боткин, Белинский сам считал этот приговор далеко не исчерпывающим всего значения

комедии Грибоедова [134].

Между прочим, в это же самое время Белинский покончил все расчеты и

связи с человеком, которого он ценил еще недавно очень высоко и которого

глубоко уважал и любил,— с Н. А. Полевым. Под гнетом тяжелых обстоятельств

жизни Н. А. Полевой, сделавшийся издателем «Сына отечества», перешел на

сторону врагов философского движения в России и самого развития независимой, критической журнальной деятельности, эру которой, между прочим, он сам же и

открыл у нас. Отзываясь теперь презрительно и насмешливо о молодых попытках

отыскать какие-то особенные начала для жизни и мысли без справки с опытом и

условиями времени, Полевой думал сделаться необходимым человеком в том

кругу людей и понятий, к которым пристроился после падения «Московского

телеграфа». Но расчет его и тут не удался. Он был им подозрителен и тогда, когда

защищал их. Всего этого было, однако же, довольно, чтобы потушить у

Белинского те искры привязанности, которые он постоянно питал в душе к

прежнему бойкому публицисту и недавнему романтическому сказочнику. Он это

и высказал откровенно в разборе «Очерков русской литературы» Н. А. Полевого, разборе, который может стать рядом с прежним его разбором деятельности С. П.

Шевырева по яркости красок и убедительности доводов: оба эти разбора

132

заслоняли людей нового поколения от влияния авторитетов и репутаций, переставших отвечать потребностям времени, и оба порешили участь двух

значительных имен в литературе [135].

Когда я вернулся после трехмесячной летней отлучки моей снова в

Петербург, я нашел в Белинском большую перемену. Белинский уже вышел из

психического кризиса, в котором я его оставил. Упреки, которые он делал себе в

глубине души и уединенно за свое недавнее увлечение, высказывал он теперь

торжественно, явно, во всеуслышание. Тон и склад его разговоров проникнут был

самообличением самым ярким и беспощадным. Он уже пережил и позабыл боль

скорбных признаний и делал их теперь публично. Получая укоры со всех сторон, Белинский уже свободно разбирал их, оправдывал и пополнял. Станкевич писал

из Берлина с изумлением о новых теориях, народившихся в Петербурге; о

негодовании же в круге Герцена, в котором числился, кроме 0гарева и других, тогда еще и Грановский, было уже нами сказано выше. Даже и обличения

посторонних лиц, гораздо менее друзей стеснявшихся приискиванием позорных

источников для объяснения ультраконсервативной деятельности Белинского, находили в нем своего адвоката. Он становился на сторону своих диффаматоров, досказывал им сам черты, которые могли бы усилить ядовитость их полемики, и

только для себя не находил никакого оправдания. Так разрешался его кризис.

Можно было подумать, что Белинский находит что-то облегчающее для себя в

этих беспрестанных истязаниях своей репутации. Черта такого самобичевания

проявлялась у Белинского иногда и без особенно важных поводов, порождая

иногда уморительные и юмористические вспышки. Известно, что наш критик

погрешил еще в 1839 году пятиактной, скучно-психической и сентиментальной

комедией («Пятидесятилетний дядюшка»), о которой не любил вспоминать и