— Здравствуйте! Снова-здорово! воскликнула Ульяна. — Да вдь я, кажется, всему заводу сто разъ разсказывала, что ужъ давно съ нимъ не вяжусь.

— Ну, и наплюй на него.

— И давнымъ-давно наплевала, да что-жъ ты подлаешь, коли онъ ко мн пристаетъ. Я ужъ и приказчику жаловалась на него, а приказчикъ говоритъ: «мн, говоритъ, какое дло». Вдь никто не вритъ, что я ему теперь ни два, ни полтора. Вс за сожительницу считаютъ.

— Мудреное дло у васъ! покачала головой Дунька.

— Да ужъ и я скажу, что мудреное, согласилась Ульяна и прибавила:- а что я отъ него, подлеца, выношу каждый праздникъ, такъ просто страсти подобно! Вдь синяковъ заживить не могу. Въ будни, когда онъ трезвый, онъ человкъ какъ человкъ и вниманія на меня не обращаетъ, а какъ въ праздникъ напьется, и давай ко мн приставатъ, чтобы я ему дала на похмелье.

— А вотъ Леонтій гроша мднаго отъ меня не требуетъ и еще самъ меня по праздникамъ пивомъ поитъ, похвасталась Дунька.

— Ну, ужъ Леонтій твой! Тоже ягода. На всхъ заводскихъ бабъ и двокъ вшается:.

— А пускай его вшается. Вдь мы не связаны. Вотъ Александровъ день придетъ, съ кирпичомъ забастуемъ, расчеты получимъ — онъ въ сторону, а я въ другую. А только врешь ты, двушка, ни на, кого онъ не вшается.

— А хочешь наведу, хочешь покажу?

— Ну, вотъ! Уметъ концы хоронить, такъ и пускай ихъ хоронитъ. Вдь я ежели и путаюсь съ нимъ, то только изъ-за того, что онъ веселый. Компанію пріятно раздлить — вотъ изъ-за чего. Онъ и псню споетъ, онъ и попляшетъ. А какъ онъ жида, нмца пьянаго представляетъ, такъ просто животики надорвешь смявшись. Опять-же и пріятели у него веселые: Мухоморъ-солдатъ, Гришка… Вотъ мы въ праздникъ вмст и путаемся.

Ульяна присла на траву у лежавшей около Дунькина стола кучи глины и сказала:

— Не знаешь цы дны себ, Дунечка, счастія своего не понимаешь.

— Это ты про что? широко открыла на нее свои глаза Дунька.

— Про твою выгоду, вразумить тебя хочу, на хорошее наставить. Я все-таки старше тебя. Мн съ Петрова дня двадцать седьмой годъ пошелъ; ужъ я по заводамъ-то маялась-маялась, а теб еще есть-ли, нтъ-ли двадцать-то годовъ?

— Девятнадцать на Евдокію стукнетъ. На завод тоже второй годъ работаю. Ну, а что-же?

— Глупа ты. А коли хочешь быть умной, то не должна отпираться отъ своего счастья. Брось ты Леонтья и полюби ты Глба Кирилыча.

— Пусть броситъ нюни распускать — и его полюблю. А то вдь онъ тоску на меня наводитъ, такъ пріятно-ли… Вдругъ онъ вчерась подошелъ ко мн и битый часъ…

— Да ты все не то, ты все не такъ… перебивала Дуньку Ульяна. — Вдь онъ тебя, двушка, обзаконить хочетъ.

— Обзаконить! протянула Дунька и тутъ-же прибавила:- А какая мн корысть отъ его закона? Теперь только наставленія читаетъ, а въ закон чтобъ бить меня?

— Не таковскій онъ человкъ, Авдотья, совсмъ не таковскій.

— Да ты почемъ знаешь, что онъ хочетъ меня обзнакомить?

— Самъ мн сейчасъ сказалъ. Вдь я у него подъ шатромъ сію минуту отъ Панфила скрывалась. Такой ласковый, пріютилъ меня, за дрова спряталъ, дровами прикрылъ.

— Такъ вотъ ты-бы за него замужъ и выходила-бы.

— Да не только-бы вышла, а даже выскочила за него замужъ, только-бы онъ мн мигнулъ. А вотъ онъ мигаетъ-то теб, а ты, дура, своего счастія не понимаешь. Вдь онъ обжигало. Пятьдесятъ рублей жалованья въ мсяцъ на всемъ готовомъ получаетъ.

— Да коли онъ скучный.

— Скромный онъ, а не скучный. Ты разочти: пятьдесятъ рублей!

— Чтожъ, я и сама понатужусь, такъ больше двадцати рублей въ мсяцъ могу вышибить. Даже двадцать пять.

— Двадцать или пятьдесятъ! Да изъ двадцати-то рублей ты должна шесть рублей за харчъ отдать, чайку да сахарку съ кофейкомъ себ купить, а онъ на всемъ хозяйскомъ. Пятьдесятъ рублей… И всю зиму будетъ такъ получать, потому что кирпичъ обжигать будутъ вплоть до великаго поста, а то такъ и до Пасхи. Только самая малая перемежка и будетъ.

— Ну, и пускай его.

— «Я, говоритъ, ежели-бы женился, то ужъ въ работу ее не пустилъ на заводъ, а сдлалъ-бы блоручкой. Сидла-бы она у меня дома, хозяйствомъ занималась да кофеи-чаи распивала», говорила Ульяна и прихвастнула, потому что этого Глбъ Кириловичъ ей не говорилъ.

— Я работы не боюсь. Это мн наплевать, отвчала Дунька. — Руки-то вотъ растрескались, вспухли отъ глины, а я на ночь смажу постнымъ масломъ — и опять ничего!

— Мой совтъ, Дунька, не воротить теб отъ него рыла, а полюбить его. Будешь ты за нимъ какъ сыръ въ масл кататься.

— Да вдь онъ на манеръ кикиморы скучный.

— Не можетъ-же онъ быть веселый, коли онъ по теб тоскуетъ, что ты отъ него отворачиваешься. Опять-же ревность насчетъ Леонтія.

Дунька задумалась.

— Да и ничего мн Глбъ насчетъ закона пока еще не говорилъ, сказала она, посл нкотораго молчанія. — Это самъ онъ теб про законъ-то говорилъ? спросила она Ульяну.

— Самъ, самъ… И лицо такое грустное, грустное, а на глазахъ даже слезы.

— Вотъ это-то, двушка, я и не люблю, вотъ это-то мн и претитъ. Я сама веселая. Законъ… въ законъ вступить… Да вдь насчетъ закона-то надо у матери благословенія просить. Вдь у меня мать въ жизности.