— Ну, сиди, коли такъ.

Ульяна присла на обрубокъ дерева и заговорила:

— Вотъ гд-бы работать, а тутъ сиди да жди. Смучилъ онъ меня, подлецъ. Ясныхъ дней отъ него, мучителя, не знаю. Ахъ, какъ я была глупа и неосторожна, что связалась съ нимъ по весн! И хоть-бы землякъ онъ мн былъ, а то и того нтъ.

— Такъ развяжись, угрюмо отвчалъ Глбъ Кириловичъ.

— Да ужъ давно вниманія на него не обращаю; а онъ, дакъ напьется, по старой памяти надо мной тиранствуетъ. Вдь то-то и диво. Вс заводскіе дивятся. Тверезый онъ и не глядятъ на меня, а какъ пьянъ, подай ему по старой памяти на похмелье. Ахъ, какъ наша сестра глупа! но есть такъ глупа, что и сказать невозможно. Всегда на безобразниковъ нарывается. На тихихъ-то да на скромныхъ и вниманія не обращаетъ. а вотъ на такого идола и нарвется. А потомъ и близокъ локоть, да не укусишь. И вс мы, голубчикъ, таковы… Да вотъ хоть-бы взять Дуньку… Ты къ ней и такъ, и эдакъ, а она носъ воротитъ. Носъ отъ тебя воротитъ, а съ разными трактирными путаниками хороводится.

— Ну, ужъ насчетъ Дуньки-то ты оставь!.. нсколько смутившись, произнесъ Глбъ Кириловичъ.

— Да вдь я, голубчикъ, говорю это жалючи тебя, а не какъ либо… Видишь и жалешь. Вдь я примчаю, все примчаю. И вс заводскія женщины дивуются на Дуньку, какая она дура. Никакого своего счастія не понимаетъ. Будто мы не видимъ, какъ ты около нея увиваешься! Все видимъ. А она теб поворотъ отъ воротъ. Конечно-же, дура: ты или Леонтій! Вдь тутъ и соображать не надо, кто лучше, а она къ Леонтію… Одно только, что тотъ псенникъ, сказочникъ да прибауточникъ.

— Брось… опять пробормоталъ Глбъ Кириловичъ.

— Да чего бросить! Бросать не зачмъ. Я теб такъ благодарна, что ты меня схоронилъ подъ шатромъ отъ Панфила, что только и дла моего теперь будетъ, что надъ Дунькинымъ ухомъ о теб зудить, продолжала Ульяна.

— За это спасибо. А только брось.

— Денно и нощно буду ей глаза открывать, какой ты хорошій человкъ. Вдь вотъ съ весны денно и нощно мы на тебя смотримъ и видимъ, что ты, какъ красная двушка, воды не замутишь. А она, подлюга, этого не понимаетъ. Вотъ только отсижусь, сейчасъ пойду къ ейному шатру и буду ей насчетъ тебя разговоръ разсыпать, не унималась Ульяна, улыбнулась, показала рядъ прелестныхъ блыхъ зубовъ и прибавила:- А только и теб я, Глбъ Кирилычъ, скажу: не такъ ты дйствуешь. Съ нашей сестрой на завод такъ нельзя, какъ ты орудуешь. Ты все тихохонько, съ улещливыми словами, съ сурьезнымъ разговоромъ, а вдь не всякая наша сестра тихенькихъ да сурьезныхъ любитъ. Ты переломи себя, да съ шуточками и прибауточками нахрапомъ и дйствуй. Право слово! Чего ты передъ ней разстилаешься-то! Она двка-загуляй.

Глбъ Кириловичъ вздохнулъ и далъ такой отвтъ:

— Знаю. И вотъ отъ этого-то загуляя мн и хочется ее отвести.

— А ужъ это ты потомъ. Чего теб нюни-то распускать? Она двка веселая, бойкая! Ты вотъ ее погулять пригласи, псню ей спой, пивкомъ попотчуй — тутъ она и будетъ твоя.

— Охъ, это пиво! Жалость меня беретъ, когда она и говоритъ-то о пив. Отучить мн ее хочется отъ пива и отъ трактира.

— Сразу нельзя. Ты потихоньку… Ну, да я ей поговорю. Ужъ разстараюсь я для тебя передъ ней, въ конецъ разстараюсь. Очень ужъ я теб благодарна, что ты мн укрыться-то отъ Панфила далъ.

— Спасибо, спасибо теб! бормоталъ Глбъ Кириловичъ, не смотря на Ульяну, помолчалъ, обернулся къ ней и спросилъ:- Какъ тебя по отчеству-то? Ульяна…

— Ульяна Герасимовна…

— Я теб, Ульяна Герасимовна, вотъ что скажу… Я къ этой Авдоть Силантьевн такую склонность души чувствую, что ежели-бы только она остепенилась, то я и настоящимъ манеромъ обзаконилъ-бы ее. Я не какъ другіе заводскіе. У меня душа…

Въ подтвержденіе своихъ словъ Глбъ Кириловичъ ударилъ себя въ грудь, слезливо заморгалъ глазами и отвернулся. Ульяна удивленно выпучила глаза.

— О?! заговорила она. — Ну, скажи на милость, какой душевный человкъ, а дура-двчонка этого не понимаетъ! Бепремнно вразумлю ее, дуру, сегодня. Ты ей самой-то говорилъ объ этомъ?

— Тонкія слова подводилъ, и наконецъ изъ моихъ вздоховъ должна она понять, что я съ чувствительностью къ ней, а не какъ съ озорничествомъ.

— Вотъ въ томъ-то и дло, что наша сестра тонкихъ словъ не понимаетъ, а кто взялъ надъ ней силой команду, тотъ и правъ. Глупа, глупа Дунька, совсмъ глупа, твердила Ульяна въ раздумьи. — Ну, прощай, Глбъ Кирилычъ. Спасибо теб за спасеніе и за ласку. Сейчасъ пойду къ твоей Дуньк и начну ей зудить про тебя и прозужу до самаго обденнаго звонка. Теперь ужъ до обда нечего мн приниматься за работу. Побуду около нея и позужу. Что это, въ самомъ дл, за дура такая, что никакъ своего счастія понять не можетъ! Ну, прощай, голубчикъ! Еще разъ спасибо.

— Теб, Ульяна Герасимовна, спасибо за твою жалость, откликнулся Глбъ Кириловичъ.

Ульяна стала сходить по стремянк изъ-подъ шатра, но вышла не вдругъ. Она долго смотрла на право и на лво, не видать-ли гд Панфила, не караулитъ-ли онъ ее, и наконецъ нершительно поплелась въ глубь завода за мельницы, гд на столахъ формовали кирпичъ порядовщики и порядовщицы. Она направлялась прямо къ Дуньк.

Дунька попрежнему формовала кирпичъ. Работа такъ и кипла.

— А ты понедльничаешь? встртила она вопросомъ Ульяну, когда та подходила къ ея столу.

— Да за неволю будешь понедльничать, коли Панфилъ съ самаго ранняго утра покою мн не даетъ, отвчала Ульяна. — Смучилъ всю… Какъ только во мн душа держится! Ты знаешь, двушка, вдь онъ чуть не убилъ меня. Спервоначалу съ ножомъ за мной гонялся, а потомъ съ топоромъ.

— Слышала я. Заводскіе проходили мимо, такъ сказывали. Дивлюсь я на тебя, Уля… И что это теб за охота съ этимъ человкомъ вязаться!