— Да вдь я и такъ теб вчера стаканчикъ поднесъ, когда въ заведеніи сапоги спрыскивалъ.

— Что стаканчикъ! Ты угости основательно. Веди меня сейчасъ въ трактиръ и покупай сороковку, а то подговорю нашихъ товарищей и они у тебя вс ребра пересчитаютъ.

— Да съ какой стати? Ты ншто товарищъ? Я земляникъ, а ты порядовщикъ, я витебскій, а ты тверской.

— Эхъ! И это еще заводскій разговариваетъ! Не заводскій ты, а нюня. Настоящій заводскій, коли на завод живетъ, всхъ рабочихъ за товарищей считаетъ. Пойдемъ, покупай сороковку!

Черный парень схватилъ блокураго и стащилъ его съ скамейки. Тотъ упирался.

— Н… Денегъ нтъ, говорилъ онъ.

— Врешь. Самъ видлъ, какъ ты давеча три двугривенныхъ вынималъ. Ставь сороковку. Хуже вдь будетъ, какъ съ отбитыми боками станешь валяться. Прикащикъ за прогулъ штрафъ напишетъ.

Блокураго парня черный парень уже тащилъ подъ руку.

— Не могу я пить. И такъ со вчерашняго, посл того, какъ сапоги спрыскивалъ, башка трещитъ.

— Это-то и хорошо. Тутъ-то и похмеляться надо. У меня у самого такъ трещитъ, что и на свтъ-бы не глядлъ. А опохмелимся — полегчаетъ. Иди, иди… Хоть по стаканчику выпьемъ, и то ладно.

— Да брысь ты! Ну, чего ты присталъ! Я смирно сидлъ и никого не трогалъ, отбивался парень. Дай на двокъ-то посмотрть. Я на двокъ смотрю, какъ он танцуютъ.

— Съ двками заниматься хочешь, такъ тамъ въ трактир Дунька съ Матрешкой сидятъ. Тамъ въ трактир съ ихней сестрой заниматься сподручне. Пивкомъ ихъ попотчуешь.

И черный парень насильно потащилъ блокураго парня въ трактиръ.

— Держите! Держите его, мерзавца! Платокъ! Двугривенный! доносится со двора, изъ-за забора визгливый женскій голосъ.

Черезъ калитку на берегъ рки выскакиваетъ рослый тощій человкъ въ неопоясанной рубашк и рваныхъ шароварахъ, босой, съ непокрытой всклокоченной головой, и бжитъ по дорог.

Сзади его появляется молодая баба въ розовомъ ситцевомъ плать, сборки юбки котораго оторваны, и несется слдомъ за рослымъ человкомъ. Рослый человкъ хоть и покачивается на ногахъ, но бжить крупными размашистыми шагами. Баба еле успваетъ за нимъ. Стоящіе на дорог и идущіе имъ навстрчу рабочіе разступаются и съ улыбкой смотрятъ на сцену бгства.

— Голубчики вы мои! Ангелы! Да схватите вы его, черта косматаго! Вдь платокъ мой и двугривенный утащилъ! продолжаетъ вопить баба, но тщетно: рослаго человка никто и не думаетъ останавливать.

— А зачмъ тебя съ нимъ чортъ свелъ? Теперь свои собаки… Свои собаки грызутся — чужая не приставай! замчаетъ кто-то съ хохотомъ.

— Воровать! Что-же это такое!.. У товарищевъ воровать! Платокъ семь гривенъ, а въ платк двугривенный, задыхаясь, вопитъ баба, не отставая отъ рослаго человка.

— Сверкай пятками, Панфилъ! Сверкай, а то наскочитъ и отниметъ! одобрительно кричитъ рослому человку какой-то рабочій съ гармоніей.

Баба начинаетъ настигать. Рослый человкъ останавливается и обертывается къ баб лицомъ. Видъ его грозенъ. Лицо перекосившись. Изъ-за пазухи его рубахи торчитъ кончикъ яркаго шелковаго платка. Держа лвую руку на груди, правой рослый человкъ замахивается. Не взирая на это, баба все-таки наскакиваетъ на него и пробуетъ ухватиться: за кончикъ платка, но вотъ сильный ударъ по лицу, толчокъ въ грудь — и баба падаетъ, визжа:

— Убилъ, убилъ, мерзавецъ! Православные! Что же это такое! Никто и заступиться не хочетъ супротивъ разбойника!

Сдлавъ свое дло, рослый человкъ снова пускается въ бгство. Баба, держась за окровавленный носъ, начинаетъ подниматься съ земли. Нсколько рабочихъ окружаютъ ее. Подходятъ и дв женщины.

— Ангелки вы мои, вдь всю требуху мою онъ, подлецъ, пропилъ! повствуетъ она, воя. — Станешь ему говорить, а онъ: «ты, говоритъ, моя, и вся требуха твоя моя». Да какая-же я его, косматый онъ лшій! Я боровичская, а онъ изъ хохлацкой земли солдатъ.

— Любовь промежду себя водите, такъ ужъ ау, братъ! замчаетъ баб какой-то тщедушный мужиченко съ рденькой бородкой. — Коли любовь водите, то понятное дло, что и ты его, и деньги твои тоже его.

— Да какая любовь, что ты! Давнымъ-давно ужъ наша любовь-то и разошлась съ нимъ, а я и сама не знаю, какую такую онъ иметъ собственную праву надо мной тиранствовать и добро мое отнимать. Давно ужъ я наплевала на него, пьяницу, съ Петрова поста наплевала.

— Ты-то наплевала, да онъ-то не наплевалъ.

— Много утащилъ? участливо спрашиваютъ женщины.

— Платокъ, платокъ… Новый матерчатый платокъ и въ платк двугривенный завязанъ. Голубушки мои! Ну, что-жъ это такое, помилуйте! У ничмъ невинной женщины, которая давно на него наплевала, и вдругъ платокъ воровать! всплескиваетъ руками баба. — А вы, лупоглазые пьяницы, стоите и хоть-бы кто изъ васъ заступился за. меня, несчастную, обращается она къ мущинамъ. — А еще одинъ изъ васъ тоже боровицкій, землякомъ приходится.