Онъ халъ въ Нагорное ршительно не зная, что такое тамъ его встртитъ и какъ онъ будетъ жить. Его ожидали обширныя вотчины со многими полями, лсами и угодьями, съ деревнями и поселками, гд жили какъ могли и умли боле трехъ тысячъ душъ его крпостныхъ людей. Старинная усадьба расположилась на живописномъ высокомъ берегу Дона, была окружена большимъ вковымъ садомъ, но жить въ ней богатому барину, повидимому, не представлялось никакой возможности. Шатровъ и забылъ совсмъ, что лтъ двадцать тому назадъ старый домъ сгорлъ. Вспомнивъ объ этомъ уже по дорог, онъ ршилъ, что все же, вроятно, сохранилась какая-нибудь часть каменнаго обширнаго зданія, хоть дв-три комнаты. Большаго ему теперь не надо, — потому что вообще не надо ничего.

Оно такъ и вышло — именно три только комнаты оказались обитаемыми, и въ нихъ онъ поселился со своимъ старымъ камердинеромъ Софрономъ.

Перездъ Шатрова на постоянное жительство въ Нагорное произвелъ по узду большое волненіе и толки. Какъ, что, почему, думали, гадали, — и ничего не могли придумать. Наконецъ все объяснилось самымъ яснымъ и простымъ образомъ:

— А слышали небось Дмитрій Валерьяновичъ? Шатровъ-то?

— Что такое? что?..

— Приказано!.. выхать, молъ, въ двадцать четыре часа изъ столицы и жить безотлучно въ своей вотчин…

— Что вы?! а за какія же провинности?

— Ну, ужъ тамъ знаютъ за какія… небось задаромъ не вышлютъ. Да оно и не удивительно: повадился кувшинъ по воду ходить тамъ ему и голову сломить… въ двадцать пятомъ-то году попался, отсидлъ годикъ въ крпости, да выкрутился. Ну, а теперь и оказался нераскаяннымъ вольнодумцемъ. И диво еще, что его такъ берегутъ — видно бабушка ворожитъ, другого-то за такія бы дла по Владимірк…

— Те, те, те! такъ вотъ онъ какой дружокъ, Дмитрій-то Валерьяновичъ! съ нимъ видно, осторожно надо, какъ бы и себ не нажить бды…

— А ужъ это само-собою, подальше отъ него, подальше: «отойди отъ зла и сотвори благо!»

Потомъ явились и дальнйшіе комментаріи, разсказывали, что Шатрову ни за что бы не сдобровать, да сестра его, Елена Валерьяновна, въ большой видно сил. Тотчасъ, какъ «все это вышло», кинулась она во дворецъ, упала въ ноги государын и до тхъ поръ молила и плакала, пока не спасла брата…

Кто первый выдумалъ и пустилъ въ ходъ подобную сказку — осталось навсегда неизвстнымъ. Она сама собою какъ-то самопроизвольно зародилась въ подходящей сред, возросла, развилась, укрпилась — и пошатнуть ее не было никакой возможности.

— Помилуйте, о чемъ же тутъ толковать — вдь «это» вс знаютъ!

Къ тому же и самъ Шатровъ помогъ какъ нельзя лучше этимъ розсказнямъ. Онъ пріхалъ весною, поселился въ развалинахъ и все лто не выходилъ изъ своего сада, кром управляющаго Петра Дементьевича ни съ кмъ не видался.

Нсколько разъ въ его мысляхъ мелькнуло: «Однако, надо бы объхать кое-какихъ сосдей, съ семьями которыхъ Шатровы всегда были близки и даже считались родствомъ и свойствомъ, надо показаться въ Тамбов»… Но каждый разъ онъ кончалъ тмъ, что говорилъ себ: «Вотъ еще недля, другая, очнусь немного — и начну»…

Но онъ никакъ не могъ очнуться. Онъ жилъ будто во сн, не замчая времени, безучастный ко всему въ мір, иной разъ цлыми часами ровно ни о чемъ не думая. Онъ бродилъ по заглохшимъ аллеямъ своего сада, бродилъ покуда носили ноги, погомъ садился на какой-нибудь сгнившій пень, весь обросшій мохомъ и грибами — и глядлъ на все, что было вокругъ него, въ той душистой зеленой тишин, наполненной и пропитанной лтними солнечными лучами. Иной разъ въ такія минуты и на его возмущенную, безсильно стенящую душу находила какъ бы подобная тишина.

— Вотъ, не сметъ никому и глазъ казать — чуетъ, что все уже всмъ извстно! — говорили сосди.

Многимъ бы очень хотлось създить, въ Нагорное, взглянуть на Шатрова и послушать его. Многіе, ради его богатства и столичной «важности», не стали бы въ другихъ обстоятельствахъ ждать отъ него перваго визита, а сами бы поспшили отрекоменіоваться. Но теперь вс трусило, трусили даже и такіе, за которыми тоже установилась, репутація большихъ вольнодумцевъ.

— Видно — дло-то серьезное! ему запрещено вызжать за предлы своихъ владній!

Тамбовское высшее начальство, къ которому любопытные обращались за разъясненіями, многозначительно молчало и тольк пожимало плечами, очевидно, не желая выказать своего полнаго незнанія и этимъ умалить свой авторитетъ…

Когда управляющій Петръ Дементьевичъ и камердинеръ Софронъ приставали къ Шатрову съ доказательствами того, что уже пора начинать постройки, — онъ отвчалъ имъ: «хорошо, я подумаю объ этомъ» — и все не длалъ никакихъ распоряженій. Когда, какъ-то совсмъ для него незамтно надвинулась осень — и перепорхнулъ первый снжокъ, онъ сказалъ: