«Она была необыкновенно красива!.. ея глаза!»… и совсмъ нтъ! она была здоровая, свженькая и пропорціонально сложенная двушка по семнадцатому году, съ оживленнымъ розовымъ лицомъ и ясными, невинными глазами. Все это очень обыкновенно, просто и естественно, и всего этого за глаза довольно, чтобы признать ее истиннымъ перломъ созданія. А въ то безоблачное теплое утро въ чудесномъ саду Шатрова, среди нмого уединенія — конечно, прелестне ея ничего нельзя было себ и представить.

Шатровъ былъ увренъ въ этомъ. Онъ очень хорошо чувствовалъ, что никогда въ жизни не встрчалъ такой красоты, такой граціи и неудержимо манящей прелести. Онъ далъ ей время высушить волосы и заплесть ихъ въ толстую длинную косу. Тогда онъ громко кашлянулъ, чтобы не слишкомъ испугать ее своимъ неожиданнымъ появленіемъ, и медленно приблизился къ скамь. Но, несмотря на принятую имъ предосторожность, онъ все же замтилъ, какъ двушка, услышавъ его кашель и увидя его самого, приближавшагося къ ней, вся вспыхнула, смутилась, замерла на мст.

Онъ приподнялъ шляпу и привтливо улыбнулся.

— Нтъ, вы врно меня не узнаете, совсмъ забыли, — сказалъ онъ съ какимъ-то невдомымъ ему еще безпокойствомъ и вовсе не такъ, какъ хотлъ сказать, — а я… вдь не могу же ошибиться… вы Соня… то есть Софія Петровна…

— Да, конечно, это я, — робко проговорила двушка, поднимаясь со скамьи и красня еще больше.

— Только… я отлично узнала васъ, Дмитрій Валерьяновичъ, я хорошо васъ помню, тихонько прибавила она, быстро взглянула на Шатрова и опустила глаза.

Она-то, разумется, не могла его не помнить. Его пріздъ сюда, пять съ половиною лтъ тому назадъ, былъ посл смерти ея матери, которой она лишилась на девятомъ году, самымъ крупнымъ событіемъ въ ея жизни. Ея отецъ, Петръ Дементьевичъ сдлался такъ возбужденъ тогда, такъ хлопоталъ, метался.

Весь строй ея дтской жизни былъ почему-то стсненъ, нарушенъ. Отецъ запретилъ ей бгать въ саду, лазить по деревьямъ, забираться въ развалины барскаго дома, — а вдь во всемъ этомъ заключались величайшія ея удовольствія.

Потомъ, въ начал осени, за ней пріхала тетка, увезла ее въ Москву и отдала въ пансіонъ госпожи Данквартъ. Только недавно Соня перестала ненавидть Шатрова какъ злого генія ея жизни: но его образъ навсегда запечатллся въ ея памяти.

Онъ же могъ узнать и назвать ее только только потому, что на-дняхъ Петръ Дементьевичъ говорилъ о скоромъ ея, неизбжномъ прізд и, въ своихъ объясненіяхъ, называлъ ее Соней. Ему смутно припоминалась какая-то блокурая двочка съ косичкой и въ короткихъ платьяхъ, изъ которыхъ она, очевидно, черезчуръ быстро выростала. А вотъ теперь передъ нимъ это чудо природы, убивающее своей прелестью всю красоту лтняго утра!..

Онъ просилъ ее не уходить, прислъ рядомъ съ нею и, побдивъ ея смущеніе своею простотою, мало-по-малу заставилъ ее разговориться. Она объяснила ему своимъ пвучимъ голосомъ, что «папенька» вс эти пять лтъ ни за что не хотлъ ее брать на лтнія вакаціи въ Нагорное и что лтомъ она всегда жила съ «тетенькой» на дач подъ Москвою. Она отлично знала, что причиною этого былъ Шатровъ или, врне, боязнь «папеньки» досадить нелюдиму присутствіемъ двочки; но она, конечно, объ этомъ не проговорилась. Она объясняла дальше; что бдная «тетенька» скончалась прошлою осенью, а потому, посл экзаменовъ, ей некуда было дваться какъ только въ Нагорное.

И вотъ «папенька» прислалъ за ней въ Москву, къ госпож Данквартъ, ключницу Акулину Семеновну, и он благополучію пріхали вчера до солнечнаго заката.

Ничего новаго не сказала она Шатрову, такъ его память внезапно просвтлла, и оказалось, что онъ помнитъ каждое слово, произнесенное Петромъ Дементьичемъ о Сон, хотя тогда и слушалъ его разсянно, слушалъ и но слышалъ. А теперь вдругъ вспомнилъ се, будто это были самыя важныя, самыя нужныя ему свднія.

Мало того, ему хотлось бы, чтобы она по десяти, по двадцати разъ повторяла одно и тоже, — и о «папеньк», и о «бдной тетеньк», и о госпож Данквартъ, и о ключниц Акулин Семеновн — только бы она говорила, только бы слушать ея голосъ, глядть на нее и дышать рядомъ съ ней. Отъ нея вяло такой свжестью, такой молодостью, такимъ очарованіемъ…

А она вдругъ совсмъ смутилась… Она должна просить у него прощенія. Вопреки строгимъ наставленіямъ «папеньки», она сегодня, поднявшись чуть свтъ, не утерпла и со всхъ ногъ кинулась, въ садъ, обжала его, поразилась происшедшей въ немъ перемной. А потомъ, какъ увидла рку, такъ совсмъ сошла съ ума отъ радости, побжала домой за простыней и на своемъ любимомъ, завтномъ мстечк выкупалась, какъ бывало купалась въ старину, давно-давно, ужасно давно, до его прізда въ Нагорное.

Онъ взялъ ея маленькія ручки, еще свжія отъ купанья, заглянулъ ей въ глаза такъ нжно и ласково, какъ до сихъ поръ не умлъ глядть — и просилъ ее гулять гд угодно, когда угодно и сколько угодно.

— Завтра начинается постройка большой хорошей купальни! — объявилъ онъ.

Она глядла на него теперь во вс глаза — и ничего не понимала: онъ ли это? вдь тотъ Шатровъ, «злой геній ея жизни», она отлично его помнитъ, — онъ былъ такой сердитый, непріятный, злой и противный, а этотъ, нтъ, это не онъ, не онъ совсмъ! ласковый, добрый, милый… а красивый-то какой! какіе глаза! какая улыбка!..

Ей стало хорошо, робость ея исчезла.

Онъ повелъ ее въ цвтники, потомъ въ оранжереи, все ей показывалъ, объяснялъ, хвастался передъ нею своими новинками.