Кое-где у дверей стояли зазывалы – кто в национальной одежде мальтийцев, кто в виде пирата или просто хорошо воспитанного джентльмена, которому очень трудно отказать, когда он протягивает вам руку и предлагает: «Мэм, прошу вас, мы вас ждали весь день!» Не знаю как другие, а я не могу устоять против таких слов. Тем более что мне их крайне редко говорят. В результате в такой ресторан я и зашла – оформленный в строгом английском стиле, с официантами, одетыми в черные фраки, с белыми скатертями и синими салфетками на столах. Правда, я услышала, что здесь играет хорошая живая музыка. И не ошиблась.

За небольшим залом находилась довольно большая площадка, заканчивающаяся прямо у моря. Можно было подойти к перилам и посмотреть на волны. Я решила сделать это позже, сначала заказать еду. Мне показалось, что здесь цены чуть выше, чем везде, но я не стала уходить из-за этого.

В моей родительской семье все разговоры о деньгах считались неприличными. Не только о том, у кого сколько денег, но и вообще – что сколько стоит, где что продается. И между мамой и папой я никогда не слышала обсуждения подобных вопросов. Наверно, им хватало на главное. И то, что было для них главным, не так уж и дорого стоило. Тем более что папа по советским временам совсем неплохо получал как профессор и автор книг. Пожалуй, родителям удалось воспитать меня почти в полном равнодушии к жизненным благам. И все бы было прекрасно, если бы вдруг в нашей родной стране, где было душно и тесно, где не разрешалось говорить правду о многом, но и не разрешалось голодать или воровать совсем уж у всех на глазах, – если бы вдруг в этой стране не наступил капитализм.

Ну вот, виновник нашей семейной драмы с Ийкой, кажется, найден. Потому что тащить мне одной вину просто невозможно, я уже поняла. Она меня убьет, раздавит, моя собственная вина. Значит, лучше ее с кем-нибудь разделить. Допустим, с капитализмом. Отобравшим у моего папы заслуженную пенсию, заставившим их с мамой на старости лет считать рубли и копейки и экономить на всем, постепенно распродавая библиотеку с уникальными дореволюционными изданиями и бесконечно страдая, потому что папа искренне считает книжки самым дорогим в своем доме. Иечкиным наследством, не имеющим цены.

Капитализм… Мне, выросшей в другой стране, хоть и на той же земле, но жившей по совершенно другим законам, так странно произносить это слово. Как будто повторяешь не очень умную и недобрую шутку. Вряд ли в начале девяностых многие осознавали, что именно происходит в стране. Что меняется строй. Почти бескровно, почти без танков. Идет перераспределение собственности. Меняется идеология, меняются ценности. «Демократия и приватизация» – главные слова, которые слышали доверчивые и податливые граждане нашей большой страны. «А разве плохо, собственно, если мне разрешат открыть свою лавочку и говорить в ней все, что я думаю?» – думали многие, не подозревая, что свободой болтать и лавочками все не ограничится. Многие блага и права, дававшиеся в прежней жизни как само собой разумеющиеся старым, поруганным и не оправдавшим себя строем, исчезли сразу или уходят постепенно. Право не голодать в старости. Право бесплатно лечиться у хороших врачей, право не умереть, оттого что у тебя не хватило денег на сложную операцию. Право учиться у лучших профессоров, учиться совершенно бесплатно. Право жить в самой прекрасной, самой сильной, самой справедливой стране. Так считали мои родители. Так думала я. Даже если они ошибались, то, что пришло взамен, вряд ли лучше.

Новый строй, словно быстро растущий сорняк, с мясистыми острыми листьями, никого не спрашивая, развивается по своим законам, жестоким, непреклонным законам выживания.

Кто успел первым добежать до нефтяной вышки и приватизировать ее, тот и молодец. Он и его товарищи теперь решают, как мне жить, голодать или не голодать моим родителям, воевать или не воевать стране с соседями, где вырубать леса, кому раздавать милостыню.

У меня лечатся, в основном, детишки, мамы которых не могут покупать дорогие лекарства и возить детей на море на два-три летних месяца. Не могут сидеть дома с ребенком или отдать в хороший садик. Но как мне сказать мамочке, работающей за гроши в парикмахерской или в магазине: «Забирайте побыстрее своего малыша из этого детского сада! Там не хватает нянь, и воспитательницей работает наша бывшая кастелянша, пьяница и безобразница, детишки там пьют сильно хлорированную воду и повторяют друг за другом и за нянечками плохие слова…» И я, сильно кривя душой, говорю: «Вот переболеет, и будет у него сильный иммунитет. И ко всем болезням, и к хамству, и к несправедливости…»

Я очень хорошо понимаю, что еще одна попытка в истории создать общество равенства и справедливости – а не так уж много их и было, об этом лучшие умы человечества все больше мечтали – потерпела сокрушительный крах. И мы живем на следующий день после этого краха.

Так как же в таком перекошенном, несправедливом мире не говорить и не думать о деньгах? Разве что совсем сойти с ума и несмотря на голод, холод, нищету и болезни, радоваться утру, солнцу, жизни… Наверно, очень близко к тому я и жила, пока моя собственная дочка мне не сказала: «А я, мама, не хочу сходить с ума вместе с тобой и читать хорошие книжки, жуя позавчерашний и самый невкусный хлеб. И блинчики твои мне надоели. Я хочу есть много фруктов, пить свежие соки, хочу видеть мир, я хочу – многого! И то, чего я хочу, – естественные человеческие потребности. А ты мне врала. Ты говорила, что все это не нужно. А это – нужно! Ты не научила меня добиваться этого, не научила выживать в жестоком мире. Ты подсовывала мне старые книжки, про тот мир, которого больше нет. Ни вишневого сада нет, мама, ни капитанов дальнего плавания! Ни бригантин, ни алых парусов! Понимаешь?»

Она таких слов не нашла, моя Ийка, но ведь она именно это имела в виду, когда пыталась мне рассказать о своих мечтах.

Задумчиво листая меню, я поняла, чего больше всего сейчас хочу. Не есть. И не пить. Я бы хотела сесть перед Ийкой, налить ей тарелку ее любимого грибного супа, сделать маленькие золотистые сухарики и смотреть, как она ест, вскидывая на меня время от времени свои прозрачные глаза и молча улыбаясь мне. Ийка всю жизнь ест плохо и мало что любит. Поэтому если ей что-то нравится, то она ест это с неподдельным удовольствием.

Тем не менее я заказала себе какоето горячее овощное блюдо и местное розовое вино – несмотря на вчерашние разговоры про старых собак. Как вчерашние?… Сегодняшние! Оттого, что я так крепко спала днем, мне показалось, что уже прошел целый день и наступил новый. Но это же все было в обед, сегодня! И Педро, и пожилая дама в голубом, и терраса, напомнившая мне Коктебель. Просто время на отдыхе так замедляется, особенно когда не с кем говорить и не о ком заботиться… Синдром отсутствующего ёжика, иными словами.