– Мне кажется, что все красивое приближает человека к Богу. Смотрите, ведь все взаимосвязано. Пока человек наслаждается красотой, у него нет плохих мыслей, он не сможет сделать зло другому человеку. Это все звенья одной цепи… Ведь человек наслаждается красотой, истиной – а это все и есть такое общение с Богом.

– Как же так, – возразил я Луке. – Мы ведь вчера говорили, что в Боге есть все, а Бог – во всем. Значит, Бог есть и в уродстве. Так почему же мы так же не можем идти к Богу через уродство?

– А вот почему! Потому, что если все есть в Боге, то это еще не значит, что все в Нем равнозначно. Он – как центр притяжения. Чем ближе к нему – тем больше красоты, а на периферии крутятся другие вещи. Они тоже Бог, но как бы искаженный… Вот как свет преломляется через всякие предметы и на выходе может получиться что-то совсем другое. Ведь это тот же самый свет?

Я вынужден был согласиться.

– Вот! Тот же свет, только после того, как он прошел через какую-нибудь призму, он уже расщепился и выглядит совсем не так, двигается совсем в другую сторону. Люди тянутся к красоте, потому что она точно указывает им, где Бог. Даже если они не верят в Бога. Просто они тогда не знают, что это Бог. И это, кстати, еще одно доказательство того, что Бог есть. Потому что если бы Его не было, то тогда никакой красоты быть не могло бы. А ведь столько красоты вокруг – закачаешься! Я даже не только природу имею в виду. А люди сколько красивого делают – музыку, картины, литературу, кино! Иногда просто непонятно, как это вообще может быть! Вот музыка, вам нравится музыка?

– Еще бы, – подтвердил я. – Музыка – важнейшее из искусств.

– Серьезно? Вы тоже так думаете? А почему? Это вопрос!

Лука задал этот вопрос так серьезно, что я внутренне улыбнулся. Конечно, он не мог читать ни Шопенгауэра, ни Ницше, которые писали об этом, но это и не важно – важно, что для него это был животрепещущий и важный вопрос.

– Ну вот ты сам только что говорил про свет. Что такое свет? Это волна. То есть колебание. Более того, современная физика говорит нам, что вообще все в мире – это волны. В той или иной форме колебания. А музыка – это чистое колебание, ничего кроме. Поэтому музыка – искусство абсолютно интернациональное и вневременное. Литература теряет качество при переводе, картина из другой эпохи нам может быть уже непонятна. Язык кино, его приемы меняются с такой скоростью, что любой фильм, который старше десяти лет, нами воспринимается уже как музейный экспонат, артефакт из прошлого. Это все потому, что и там, и там есть идеи того, как составляют произведения искусства. А идеи зависят от времени, от формы высказывания. Идея вообще не может быть идеальной, как не может быть идеальным ничего, что выдумал человек своей головой. А в музыке нет никаких идей – только чистая вибрация, чистые колебания. И в этом смысле она абсолютна. Как Бог. Не зря же всегда считалось, что в раю души наслаждаются пением. Заметь – не живописью и не кинематографом, а именно музыкой. Так что люди всегда это знали, просто не всегда это формулировали для себя.

– Вот правду вы говорите, – сказал Лука. – Я тоже всегда что-то такое думал, только не мог до конца понять, в чем дело. А вы сейчас так четко все по полочкам разложили. Хотя ведь не всякая же музыка прекрасна… Бывает, такое по радио услышишь, что хоть уши зажимай и беги!

Я рассмеялся – Лука формулировал не хуже меня.

– Это точно! – продолжил я. – А уж телевизор иногда включишь – так вообще плакать хочется!

– Точно. Но не всем. У меня знаете сколько знакомых, которых хлебом не корми – дай посмотреть какой-нибудь сериал дурацкий! И ведь прячутся в эти сериалы, как страусы в песок, как будто чтобы специально не замечать, что вокруг происходит.

– Да это вообще черта людей такая. Очень многие же, как ты сказал, прячут голову в песок. Просто у кого-то это сериалы, а у кого-то – водка или наркотики. Люди уходят от реальности, чтобы ничего не видеть и не слышать, не думать ни о чем. А вот теперь давай ты мне скажи – почему так? Откуда у людей такое стремление?

– Отчего люди боятся реальности? Вы знаете, у нас сосед был… Он умер потом, но пока был жив… В общем, он постоянно пил и жаловался, как все плохо. Дом у него разваливался, денег не было, работы тоже, жена от него ушла. И он постоянно жаловался, что денег нет, что досок починить крышу не достать, что все так сложно, работу не найти и так далее. И вместо того чтобы искать работу или что-то делать, он все время пил понемножку – с утра до вечера. Знаете, что я понял про него? Что ему просто страшно. Как маленькому – страшно. Потому что если перестать пить, то надо что-то делать. А так у него есть оправдание – я же выпил, сейчас не могу ничего. Потом, может быть. А страшно человеку, что не получится. А это ведь не так! Если человек начинает что-то делать, то у него все обязательно получится, так всегда бывает. Я маленький тогда был, а сейчас я бы ему объяснил, что зря он боится. Соседи все его ругали постоянно: мол, ты такой-сякой, алкоголик и так далее. А ему просто страшно было, его не ругать надо было, а вот как маленького берут на ручки и показывают, что собачка не страшная, – вот так же и с ним надо было.

– Страх, да, – согласился я. – Но ведь не только страх, по-моему. Лень еще очень важна. Человек часто ленится и, чтобы оправдать свою лень, уходит от действительности. Потому что если ты один на один с действительностью, то нужно обязательно что-то делать, какие-то усилия предпринимать. Вот люди и начинают смотреть сериалы по пятьсот серий, читать всякую макулатуру пачками, ну, и пить, конечно.

– Вы знаете, – взволнованно сказал Лука, – мне кажется, что в каких-то случаях важнее лень, а в каких-то – все-таки страх. Вот мы говорим – сериалы, алкоголь. А ведь есть люди, которые наркотики начинают принимать. Это уже ленью не объяснишь, потому что если просто лень – так почему бы ему было не начать смотреть те же сериалы? Нет, тут человек идет на сознательное саморазрушение, все равно что самоубийство. И вот это, по-моему, только от страха может быть. Когда человек чудовищно боится всего, вообще всего, что его окружает.

Мы уже как раз пришвартовывались на западном берегу, и добрая сотня моторов разом щелкнула и загудела, как встревоженный улей. Мы тоже сели обратно машину и скоро оказались на берегу. Солнце уже жарило в полную силу так что мы, едва выбравшись на трассу, открыли окна, позволив ветру ворваться в машину и освежить салон, а я вдавил педаль до отказа – благо дорога была здесь хорошая.

– Я вот все думаю… – начал Лука.

– Что? – крикнул я.

Лука тоже стал кричать, чтобы быть громче ветра.

– Мы только что говорили про лень и про уход от реальности! И ведь подразумевали, что нормальное состояние человека – это работа! Правильно?

– Конечно!

– А почему людям надо работать? То есть я не имею в виду, что деньги зарабатывать, семью кормить, – это я все понимаю. Но ведь Бог, когда изгонял Адама из рая, сказал ему, что, мол, теперь тебе надо трудиться в поте лица. То есть Бог так устроил, что человеку надо до потери пульса работать. А мог бы устроить и по-другому! Почему?

Я поднял одно стекло, чтобы не приходилось кричать, и осторожно напомнил:

– Мы уже договорились, что все, что в Библии или любой другой книге написано, надо принимать не буквально, а метафорически. Поэтому я бы не стал воспринимать эти слова как то, что Бог наказал человека. Я бы сказал так: это плата за то, чтобы быть человеком. Животные не сеют и не жнут. Ищут себе пропитание из того, что выросло само собой, – остается только поймать и съесть. Ну, правда, птицы строят гнезда. Но, с другой стороны, это нельзя считать работой в человеческом смысле слова. Хотя бы потому, что ни одной птице не придет в голову построить гнездо для другой птицы и продать его, например. Чтобы было такое разделение – знаешь, одни птицы строят всем гнезда, другие всем добывают еду, третьи воспитывают всех птенцов, а четвертые их всех охраняют. И кроме того, человек отличается тем, что у него работа не инстинкт, а сознательный выбор.

– То есть человек работает, потому что он разумен?

– Точно! Не зря же обязательной составляющей любой духовной практики всегда был труд. Монахи в монастырях любых конфессий всегда работали – что в средневековой Европе, что в Японии. Видишь ли, когда человек видит результат своего труда – конкретный, зримый, – ему становится как-то хорошо на душе. И сознание проясняется. Это о многом говорит. Был такой Карл Маркс – может, слышал?

– Слышал, но в основном что-то плохое, – протянул Лука.

– Ну, это потому, что люди, от которых ты про него слышал, его не читали. Так вот, о чем он пишет? Что огромная часть всех проблем современного общества происходит от того, что человек не видит результатов своего труда. Получает деньги, а деньги все одинаковые. И в результате человек лишается удовольствия от труда. Стоят сто человек на конвейере: один из них один винтик привинтил, другой – другой. У каждого своя маленькая-маленькая часть работы, и все становятся такими же винтиками. А человек, по идее, должен любить свою работу, потому что он видит, что от его действий что-то изменилось в мире, что получилось что-то хорошее. Тогда и сам человек становится добрее, и у него появляются силы, он может творчеством заниматься – хотя бы в рамках своей работы.

Мы ехали молча, Лука, видимо, переваривал услышанное – сидел, подперев кулаком голову. Наконец я оторвал его от размышлений:

– Ну что же ты дальше не спрашиваешь? Ведь тут просто напрашивается вопрос.

– Какой?

– А про радость и страдание. Потому что мы говорим про радость труда, и это все правильно. Но не отменяет того, что, в принципе, человек всегда страдает: богатый, бедный, у кого есть работа, у кого нет работы, европеец, китаец – все проживают жизнь, в которой огромное место занимает страдание. Почему так?

– Мне кажется, я знаю, – сказал через несколько минут Лука. – Начнем с того, что совершенная радость без капли страдания может быть вообще только в центре Бога, как абсолютно светло может быть только в центре источника света. А мы находимся как бы на окраине Бога – в мире, где Его радость и Его счастье исказились и стали нашим страданием.

– Есть мнение, – я прервал Луку, – что даже наша радость есть страдание, потому что мы знаем, что любое удовольствие временно. И это сознание уже вносит каплю горечи в любую самую большую радость.

– Ну так я и говорю, мы же по сравнению с Богом ограниченные… То есть это не оскорбление, а просто констатация. Если бы мы были абсолютные существа, то мы сами были бы Богом, правильно? Мы не абсолютны, не бесконечны, поэтому у нас не может быть ничего абсолютного – ни радости абсолютной, ни страдания абсолютного. И потом – если бы мы не страдали, мы бы не развивались, правильно? Людям холодно – они придумывают, как согреться, ноги болят – придумывают обувь, и в процессе того, как придумывают, становятся умнее. Это если о самых простых вещах говорить. А страх смерти? Если бы люди от него не страдали, мне кажется, они вообще скоро вымерли бы. Мы страдаем, потому что живые, это одно из свойств всего живого – страдать.

– А что же… – начал было я, но Лука прервал меня.

– Это я вас хочу спросить! Что будет после смерти, да?

Я кивнул головой, не успел, случается и боги не всегда реагируют мгновенно, не то что люди, а может, мне и самому хотелось попытаться ответить.

– Вот! Я первый!

– Теорий-то на этот счет много разных. Начать с того, что есть люди, которые серьезно думают, что после того, как они умрут, от них останутся молекулы, которые перейдут в другие состояния, а их душа и сознание просто растворятся, как только в головной мозг перестанет поступать кровь… Самое экзотичное, что мне доводилось слышать, – это что после смерти человек навечно погружается в свои воспоминания, заново и заново проживая все, что было. Поэтому так важно жить, оставляя чистой совесть, иначе потом будешь целую вечность мучиться ее укорами. Есть еще огромное количество теорий, предусматривающих различные способы перерождения – в животных, в других людей, в этом мире, в другом мире… Не знаю, Лука. Я думаю, если бы кто-то совершенно точно знал, что там будет, было бы… ну, нечестно, что ли, по отношению к человеку. Это специально так устроено, что никто не вернулся оттуда рассказать всем правду. Представь, там действительно прекрасный рай. Если бы все как один про это точно-точно знали, тут же повыбрасывались бы из окон, да? Ну или, во всяком случае, влачили бы свою жизнь как мерзкий ненужный груз, от которого поскорей избавиться бы. Представь, каким скучным тут же стал бы мир! Поэтому это, наверное, тот случай, когда я тебе не могу ответить.

– А я знаю! – торжествующе сказал Лука.

– Что ты знаешь?

– Знаю ответ на этот вопрос!

Я удивился, действительно удивился, ведь задачка была не то чтобы решаемой… А скорее патовой.

– Про то, что никто не знает, вы правы. В этом вообще есть какая-то красота – огромный вопрос о том, что будет после смерти, и при этом абсолютный факт, что мы все смертны и никому не удастся отвертеться. В этом противоречии, может быть, только и получился человек таким, какой он есть. Что мы станем просто набором молекул, что нет ничего после смерти – этого не может быть. Потому что если это так, то слишком много вещей не согласуются друг с другом. И дело ведь не в том, что конкретно там будет. Может быть, у каждого человека что-то свое. Дело в главном – душа человека после смерти продолжает каким-то образом существовать – вот это главное. И там, и там сохраняются одни и те же координаты добра и зла, поэтому так важно в жизни всегда смотреть на этот компас – то ты делаешь или не то!

Я снова удивился и даже позавидовал – Лука глянул прямо в корень проблемы: действительно, совершенно неважно, что конкретно.

– Я понял. Это как ребенок. Когда родители о нем только мечтают, неважно, мальчик это будет или девочка, ну, то есть как они могут заранее знать, кто получится? Но важно не это, а то, что ребенок будет. Будет вообще. В принципе.

– Наверное, – сказал Лука. – Я как-нибудь попробую.

Мы расхохотались.