— Что за вопрос?

О, вот теперь он насторожился.

— Очень простой вопрос. Что такое зов и какое отношение он имеет к этой маленькой штучке? — я постучала указательным пальцем левой руки по своему антимагическому браслету, который такой же антимагический, как я балерина.

Когда Игнат принес мне стандартный браслет, я имела возможность во всех подробностях его разглядеть. И если внешне они были почти неотличимы, то вот внутреннее содержание. Обычный антимагический браслет поглощал все. Внутреннее видение ничего не улавливало ни в нем, ни вокруг него. Мой же сиял всеми цветами радуги. Да и зов этот… я давно догадывалась, что все не так просто, а теперь пришло время ответов.

Так что я покрутила браслет на запястье и выжидающе уставилась на мужчину, лежащего на кровати и пристегнутого к ее спинке наручниками. Хотелось проверить, дрогнет ли хоть один мускул в этом лицемерном лице. Дрогнул, уголки губ дрогнули в подобии улыбки.

— Какой интересный вопрос.

— Ты так думаешь? — подняла брови я.

— А если я не отвечу?

— О, я даже мечтаю об этом, потому что тогда… я буду тебя пытать, — коварно улыбнулась я, потянулась к прикроватной тумбочке, открыла ее и достала… перо. — Вот этим.

Он не впечатлился. Хм, тогда может вот так попробовать. Я подползла к объекту, посмотрела в глаза, провела кончиком пера по щеке и поцеловала в губы. Ох, как же я люблю их, и как давно не целовала, даже забыла, какие они теплые, мягкие, вкусные.

— И этим, — выдохнула я, слегка опьяненная своей дерзостью.

Но это было еще не все. Если быть дерзкой, то только до конца, до его безоговорочной капитуляции. Так что я вконец осмелела, уселась на моего сильно обескураженного льва и провела ладонями по красивой, мускулистой груди, скрытой от меня дурацкой рубашкой. Не порядок. Надо срочно исправить, что собственно я и начала делать. Расстегивать, пуговицу, за пуговицей, спускаясь все ниже и ниже, оголяя кожу, до самого ремня брюк. И, блин, как он на меня в этот момент смотрел, как никто и никогда, я купалась в нем, читала то, что никогда не говорили губы, и мурашки бежали по рукам, спине, по всему телу. В этом взгляде читалось все, в нем открывалась душа, в нем говорило, нет, кричало сердце, в нем была страсть и боль одиночества, надежда и страх, что я исчезну. И мне уже не нужны были глупые, пустые слова, потому что когда на тебя так смотрят, когда тебя так хотят, слова становятся просто словами.

— И этим, — хрипло выдохнула я.

— Отпусти, — прошептал он в ответ, и как я могла не подчиниться. К черту все, я знаю, что он не сможет уйти сейчас, не сможет меня оттолкнуть, не хватит сил, и я уверена, что не захочет. Поэтому я наклонилась все к той же тумбочке, достала ключи, коснулась браслетов на запястьях и когда они щелкнули, расстегиваясь, теперь уже я оказалась в плену его губ, рук, чувств и огромного, непередаваемого желания.

Как же я скучала по нему, по его ласкам, прикосновениям, хриплому шепоту моего имени, по обжигающему взгляду, по его запаху, коже, дыханию, по тому, как нежен он и груб одновременно, по желанию, по огню в крови, что он будит во мне, по крикам, по дрожи, по тому, как могут биться два сердца в унисон, по тому, с какой осторожностью он входит в меня, по его силе, по его требовательным поцелуям, по его душе, по его любви, по тому, что было между нами. И я тоже шептала его имя, и это банальное, но такое желанное для всех слово: «люблю», идущее из самого сердца, из глубины души, не фальшивое, не сказанное по случаю, а самое настоящее слово, от которого он дернулся, посмотрел в глаза и тихо, едва слышно спросил:

— Правда, любишь?

— Правда.

Какой же он глупый, мой Диреев. Разве он не знал, не видел, не чувствовал все это время?

— Я очень тебя люблю, Стас.

— По имени назвала, — улыбнулся он самой красивой улыбкой на свете.

— Если хочешь, всегда буду звать, — захотелось пообещать мне.

— Не надо. Диреев как-то привычнее.

— Ага, — улыбнулась я в ответ.

А потом было много чего еще, много любви, прикосновений, страсти, и мне бы не хотелось делиться этим ни с кем, потому что эти мгновения принадлежали только нам, нам двоим, и кто-то третий был бы здесь просто лишним.

Я не знала, сколько времени мы здесь провели, хотелось бы, чтобы всю жизнь. Лежать вот так, так чувствовать друг друга, но рано или поздно нам нужно было поговорить. И каждый это понимал, только никто так и не придумал, с чего начать. Мне стало страшно вдруг, что от его правды все разрушится, а я боюсь, и так хочу сохранить это маленькое и большое чувство, наши мгновения. Так хочу, что сердце колотится слишком сильно, отдаваясь болью в груди, в тревожном ожидании. Он почувствовал, прижал к себе, укутал, как ребенка, поцеловал долго и нежно, как умеет только он, глубоко вздохнул и начал рассказывать:

— Когда мать умерла, я бросил дом, родных, поменял имя. Меня давно заметили инквизиторы, еще с обучения в летнем лагере.

— Ты ездил в летний лагерь? — некстати удивилась я.

— Не обычный лагерь.

— А, поняла. Лагерь для темных.

— Что-то вроде того, — согласился он. — Поэтому я не удивился, когда мне поступило предложение учиться в школе инквизиторов. Но, я поразительно быстро все схватывал, техники защиты и боя, магия, история, все. Чем дольше я учился, тем больше внимания на себя обращал. Через год превосходил любого выпускника.

Я слушала его голос, его рассказ и думала, как просто он обо всем этом говорит, словно речь идет вовсе не о нем, словно он рассказывает мне какую-то не слишком интересную историю, а о своих достижениях говорит неохотно, словно стесняясь их. Но это ничего. Я буду гордиться им за него. А гордиться было за что.

— Мне предложили стать карателем, познакомили с главой ордена, дальше была инквизиция, задания, особый отдел, и ты.

Последние два слова он произнес тихо, и обнял еще крепче.