Прямых доказательств причастности Тиберия к смерти Юлии Старшей нет. Но памятуя о его ненависти к ней и зная о судьбе Гракха, а унижен-то Тиберий был обоими любовниками, усомниться в том, что он мог приказать умертвить ее довольно сложно. Что до столь мучительного способа — то ведь в дальнейшем Тиберий будет подобным образом избавляться от нежелательных персон как раз из числа родственников.

Гибель Агриппы Постума можно если не оправдать, то хотя бы объяснить государственной необходимостью, да и был известен Тиберию подобный поступок Августа в отношении Цезариона. А вот расправа над Гракхом и, скорее всего, над Юлией Старшей показали, что не зря нового принцепса подозревали в скрытой жестокости. Увы, злоба и мстительность оказались совсем не чужды Тиберию. Характер его, сложный и противоречивый, наложит отпечаток на всё его правление. И здесь необходимо привести характеристику Тиберия, справедливее сказать — его глубокий психологический портрет, данный преемнику Августа великим историком Дионом Кассием Кокейаном. Вот что писал он о Тиберии, завершив повествование о правлении Августа:

«Таково было правление Августа. Что же касается Тиберия, то он происходил из патрицианского рода и получил хорошее воспитание, но характер у него был на редкость странный. Тиберий никогда не открывал своих желаний, наоборот, то, что он вызывал за желаемое, на самом деле ему не нравилось; его слова противоречили подлинным намерениям, и он отталкивал все, что любил, и требовал то, что ненавидел. Он бранил то, что ни в коей мере не вызывало его гнева, и казался снисходительным к поступкам, которые его сердили. Сурово карая людей, он был преисполнен жалости, а прощая кого-нибудь, выказывал гнев. Злейшего врага он принимал подчас как самого близкого человека, а к другу относился, словно к чужому. Короче говоря, он считал, что правителю не следует обнаруживать свои мысли: по его словам, это не раз служило причиной серьезных ошибок, тогда как противоположный образ действий был залогом блестящих успехов. Но если бы странности Тиберия ограничивались только этим, люди, которым приходилось встречаться с ним, легко нашли бы верный путь: достаточно было бы придать его словам противоположный смысл. Когда он говорил, что ему не сродно то или другое, это означало бы, что как раз этого Тиберий и хочет, а если он чего-то домогался, надо было бы понимать, что это ни в какой мере не желательно. Но в том-то и дело, что Тиберий сердился, если его собеседник не скрывал, что разгадал его: император предал смертной казни многих людей, которым можно было поставить в вину их проницательность. Рискованно было не понять его намерения (многие попадали в немилость, похвалив то, что он говорил, а не то, что Тиберий имел в виду), но еще рискованнее было понять их. Тиберий опасался, что люди, раскрывшие секрет его поведения, не склонны его одобрить. Поэтому можно сказать, что лишь тем удавалось спастись, — но таких людей было очень немного, — кто, поняв его характер, умел не выдать этого: тем самым они, не веря его словам, не позволяли обмануть себя, однако и не вызывали его ненависти, ибо и виду не подавали, что разгадали его намерения. Тиберий ставил окружающих в безвыходное положение: они не знали, что делать — противиться его требованиям или одобрить их. Так как в действительности он ждал одного, а притворялся, будто хочет другого, поневоле в числе его приближенных оказывались и люди, противившиеся его предложениям и противившиеся его намерениям, — поэтому к одним он испытывал враждебные чувства из-за своих действительных убеждений, а к другим — из-за своих притворных речей».{228}

Невольно вспоминается пушкинское: «Что ни говори, мудрено быть самодержавным».{229}

Тиберий принял власть, будучи человеком, давно сформировавшимся, даже пожилым — середина шестого десятка, возраст почтенный. Потому неверно было бы думать, что эти свои странные качества он приобрел, став императором. Он всегда был человеком замкнутым, не склонным к откровенности. Кроме того, он не очень-то привык к публичности, быть в центре внимания окружающих. А новое его положение неизбежно превращало его в человека, к которому обращены самые что ни на есть заинтересованные взгляды. Уловить настроение правителя, правильно оценить его пристрастие, предугадать его мнение по любому вопросу, ибо нет незначительных дел у того, кто правит империей, — это были неизбежные настроения окружения Тиберия с того времени, как стал он принцепсом. И было ему это непривычно и крайне неприятно. В армии отношения проще. Полководцу должно повиноваться, с дисциплиной в римской армии все было в порядке с древнейших времён, потому там проблем в общении с людьми у Тиберия не возникало. От него ждали точных указаний, ясных приказов, и таковые он умело отдавал. Порой даже советовался с соратниками о лучшем способе ведения боевых действий, что для полководца также было необходимо. Во власти же государственной все намного сложнее: на первый взгляд, все покорны, даже раболепствуют, а что у них на уме на самом деле? Выступления на судебном заседании сената Азиния Галла, Луция Арунция, Квинта Гатория, Мамерка Скавра показали, что отношение к нему сенаторов далеко не однозначно. Появление заговора, пусть и оставшегося без последствий, во главе со столь знатной персоной, как Луций Скрибоний Либон не могло не заставить Тиберия быть отныне всегда настороже. И с этой точки зрения лучше правителю быть человеком, подданными не разгаданным. Природная закрытость дополнилась политической необходимостью. Быть загадкой для подданных, дабы самому легче было их разгадать, — так можно было бы сформулировать девиз принцепса Тиберия. Во что это вылилось — с исчерпывающей полнотой и описал Дион Кассий.

Каковы же первые дела принцепса Тиберия? Прежде всего была учреждена жреческая коллегия Августалов для отправления и поддержания культа божественного после смерти Августа. В нее вошел двадцать один человек, не считая самого Тиберия, его сына Друза, усыновленного Германика и племянника Клавдия. Некогда подобная коллегия титиев для поддержания священодействий сабинян была создана в Риме соправителем Ромула Титом Татием.{230}

Память Августа Тиберий дополнительно почтил, поддержав инициативу народных трибунов, предложивших устраивать за свой счет театральные зрелища, названные в честь почившего императора августалиями. Их должно было внести в фасты — государственный календарь. Таким образом, они были узаконены раз и навсегда. Пощадив средства народных трибунов, Тиберий великодушно отпустил на августалии средства из императорской казны.

К сенату, заглаживая неловкости своего вступления во власть, Тиберий изначально отнесся с должным почтением, что было воспринято наилучшим образом. Как писал об этом Светоний, «он даже установил некоторое подобие свободы, сохранив за сенатом и должностными лицами их прежнее величие и власть. Не было такого дела, малого или большого, государственного или частного, о котором бы он не доложил сенату: о налогах и монополиях, о постройке и починке зданий, даже о наборе и роспуске воинов или о размещении легионов и вспомогательных войск, даже о том, кому продлить военачальство или поручить срочный поход, даже о том, как отвечать царям на их послания».{231}

Права сената были даже расширены. К нему отошло право избирать должностных лиц, ранее принадлежавшее комициям — народным избраниям римских граждан, происходившим на Марсовом поле. Конечно, комиции давно уже ничего не решали. Какое значение мог иметь этот реликт республиканской поры в монархическом, по сути, государстве Августа? Правда, как писал Тацит, «хотя все наиболее важное вершилось по усмотрению принцепса, кое-что делалось и по настоянию триб».{232} То самое «кое-что», оставленное Августом римским гражданам для иллюзорного ощущения сохранения римской свободы и традиций. Тиберий счел такую декорацию народовластия излишней и просто упразднил ее. Легкий ропот народа по поводу утраты исконного права достаточно быстро прекратился. Сенаторы же были довольны. Как-никак, пока существовали народные собрания, выбирающие должностных лиц, пусть и в рамках, дозволенных принцепсом, приходилось с ними как-то считаться. Для желанного исхода выборов нужно было и щедрые раздачи представителям народа делать, иногда и униженно домогаться избрания. Теперь даже тень народоправства ушла. Последний реликт республики ушел в небытие, а значение сената даже как бы возросло. Еще раз обратимся к пушкинским замечаниям на «Анналы» Тацита:

«Первое действие Тибериевой власти есть уничтожение народных собраний на Марсовом поле, — следовательно, и довершение уничтожения республики. Народ ропщет. Сенат охотно соглашается (тень правления перенесена в сенат)».{233}

Наладить отношения с сенатом Тиберию удалось. Об утраченных комициях никто всерьез не скорбел. Обладая полнотой власти, Тиберий был волен переносить тень ее туда, куда ему было угодно и выгодно. Казалось, всё налаживается. Но тут неприятнейший сюрприз ему преподнесла та сила римского общества, которую он, казалось, лучше всего знал и с которой был прямо связан большую часть своей немалой уже жизни. Известие о смерти Августа вызвало жестокие военные мятежи в легионах. Причем в легионах, стоявших в тех провинциях, где он провел свои последние победные военные кампании, где заслужил последний свой триумф. Военные мятежи произошли в Иллирике и в Германии. Чтобы понять причину случившегося в Подунавье и на берегах Рейна, должно вспомнить положение римской армии во времена правления Августа.

Победа в гражданской войне сделала Октавиана главой всех вооруженных сил Римского государства. Под его командованием было сосредоточено невиданное досель количество вооруженных людей — от 50 до 70 легионов.{234} Учитывая вспомогательные части при легионах, вся римская армия на тот момент исчислялась многими сотнями тысяч человек, достигая, возможно, 700 000 воинов. Понятно, что долгосрочное содержание таких превышающих все разумные пределы вооруженных сил было невозможно. Октавиан, прекрасно это понимая, немедленно приступил к демобилизации. Два обстоятельства способствовали успеху этого нелегкого мероприятия: с одной стороны в Риме существовал уже испытанный способ наделения ветеранов землей. Его в свое время образцово провел Луций Корнелий Сулла, расселив на землях Италии сто двадцать тысяч своих ветеранов по окончании гражданской войны.{235} С другой стороны в руках Октавиана в захваченном Египте оказалась неисчислимая казна Птолемеев, позволившая самым щедрым образом с воинами расплатиться.