Кавказское начальство вело себя так, будто нарочно хотело возбудить ярость государя императора. Но и понятия не имели кавказские генералы о том, что у императора могут быть какие-то счеты с ничтожным поручиком!

По счастью, медленно двигались штабные бумаги по инстанциям, когда-то еще доползут они до Петербурга!

А ноябрьские ночи совсем похолодали. Ливнем пошли дожди. Военные операции были прекращены до весны.

В крепости Грозной шумело офицерское кочевье – от гульбы к загулу.

Поручик Лермонтов был по-прежнему здрав и невредим. Ну, теперь в отпуск, в Петербург!

– Милый, что случилось? – тревожно спрашивает у Герцена Наталья Александровна.

Александр Иванович неподвижно сидит за письменным столом, обхватив руками голову. Перед ним развернута какая-то рукопись.

– Наташа! Наташа! – откликается Герцен. – Не ты ли, друг мой, побудила меня писать воспоминания?

– Неужто и этим я провинилась?

Наталья Александровна пытается улыбкой ободрить мужа, но Александр Иванович, погруженный в горестное раздумье, ничего не видит. Он с грохотом отодвигает кресло и мечется по кабинету.

– Ты помнишь, – он обернулся к жене, – как мысль о воспоминаниях вначале испугала меня? Испытать в молодости отраду стариков! Записывать прожитое, вместо того чтобы жить! И много ли есть за плечами этого прожитого, когда очертили мне тесный круг карманным циркулем и приказали сидеть в нем сложа руки?

– Родной мой, говори, что хочешь, но я никогда не видела тебя со сложенными руками.

– Ты хочешь сказать, что я до сих пор не отучился размахивать ими без нужды? – Герцен первый раз улыбнулся.

Они уселись, как всегда, на заветном диване.

– Но что же все-таки случилось? – Наташа заглянула мужу в глаза.

Он не ответил на вопрос, продолжая думать вслух:

– Однако я взялся за воспоминания. А едва написал первую страницу, мне стало легче: меньше становилась тягость настоящего… Но нужны ли кому-нибудь воспоминания человека, ничего не свершившего?

Наташа молчала, и это дружественное, заботливое молчание всегда помогало ему, когда нужно было излить душу.

Александр Иванович взял со стола рукопись и, вернувшись на диван, положил ее на колени.

– А я все-таки не верю, – голос его был снова бодр, – что можно истребить жизнь. Пусть они корчуют всякую мысль – жизнь будет полна и смелой мысли, и страсти, и столкновений!

– По крайней мере, – перебила Наталья Александровна, – до тех пор, пока будут существовать люди, похожие на тебя, – она поцеловала его в лоб, – и пока ты будешь любить меня, – прибавила она тихо. – Вот тебе еще одно признание, милый. Или и оно некстати?

Он ответил ей на том языке, в котором слова не имеют существенного значения. Нет таких горячих слов, каким может быть и восторженный, и пылкий, и благодарный поцелуй. Потом Герцен взял ее руки в свои и долго не выпускал.

– Таких, как я, Наташа, много на Руси, гораздо больше, чем ты думаешь, только разбросаны мы по разным уголкам и разделены молчанием, и каждому кажется, что он одинок.

Александр Иванович поднял рукопись, оказавшуюся на полу.

– Разве не откликнется каждый, – продолжал он, – когда увидит повесть человека, столь же обыкновенного и ничего, решительно ничего не свершившего, но такого, кто человечески страдал чужим страданием, как своим… А теперь посмотри!

И он развернул рукопись. На полях пестрели красные росчерки. Они пестрели и в тексте, превращаясь то в большой, то в малый крест.

– Что это? – спросила Наташа.

– Пока только дружеское предостережение цензора, которому предварительно показал мою рукопись Белинский. Смотри, – продолжал Герцен, листая рукопись, – вот я пишу о Пушкине: «Как пламенно я желал увидеть поэта! Казалось, что я вырасту, поумнею, поглядевши на него. И я увидел наконец, и все показывали, с восхищением говоря: «Вот он, вот он!..» – Лицо Герцена озарилось светлой улыбкой. – Что же могло больше согреть нашу юность, чем встреча с ним? Но читатель, вместо всего, что я написал о Пушкине, увидит красные чернила. Нет, даже и того не увидит! Все мысли, все чувства, связанные с этой встречей, будут заменены в журнале многоточием. Как же писать после этого? А вот здесь, – он снова листал рукопись, – я говорил о нашей юности. – И он опять прочел: – «Мы откровенно клялись пожертвовать наше существование во благо человечеству; чертили себе будущность несбыточную, без малейшей примеси самолюбия, личных видов». И что же? Опять накрест перекрестила цензорская рука. Ты погляди, Наташа, рукопись похожа на кладбище, усеянное памятниками смерти. И представь, Белинский, видя мое отчаяние, только смеялся. «Это, говорит, не кладбище, а крестильная ваша купель. Вы, мол, еще не знаете, что значит честно писать в журналах!»

То был мрачный день для Герцена. Наталья Александровна поняла, как оскорблено его сердце. Но утешить было трудно.

– Так вот мое крещение, Наташа, и вот крестный мой отец, стоящий у купели. Только вместо свечи, символа надежды, он держит в руке неумолимый красный карандаш. А ведь я-то думал, что, готовя записки для печати, все предусмотрел. И оказался новорожденным младенцем. – Герцен встал с дивана. – Но клянусь тебе, я буду и Эзопом, и Макиавелли, если от меня этого хотят.

Дверь отворилась, и в кабинет чинно вошел Герцен-младший. Нянюшка следовала за ним, готовая по первому знаку повернуть питомца вспять.