Шрифт:
«Мы крепко убеждены, что он навсегда расстался с своим Печориным».
Лермонтов читал статью, придвинув журнал к догорающей свечке. Дочитал до конца. Куда же, однако, пойдет теперь автор романа, навсегда покинувший своего героя?
Вспомнилось, как рассказывал Белинскому о задуманной трилогии, посвященной судьбе и деяниям русского народа. Не напрасно ли разоткровенничался? Нет, не напрасно! Не зря он начал писать и свой давний роман о горбуне Вадиме. Пусть этот романтический герой затемнил повествование о пугачевцах, но разве и тогда не сказал автор, проникая в смысл и дух народного восстания: «Умы предчувствовали переворот и волновались: каждая старинная и новая жестокость господина была записана его рабами в книгу мщения, и только кровь их могла смыть эти постыдные летописи».
Вот, собственно, и программа нового романа: от истории – к будущему. Но в кавказской крепости, между военными экспедициями, не пишутся исторические эпопеи.
В отряде генерала Галафеева идет привычная походная жизнь. Офицеры заняты обучением людских пополнений и повседневной войной с интендантами. На сходках жадно ловят новости от вновь прибывающих. По верным сведениям, в Чечню предстоит последний до зимы поход.
Михаил Юрьевич участвовал в приготовлениях к этой экспедиции, а думал о столице. Кончатся к зиме военные действия – и в Петербург. Если не в отставку, то хотя бы в отпуск. Авось выхлопочет бабушка. Окунуться в прежнюю жизнь, упиться музыкой, послушать журнальные споры. К Краевскому он непременно поедет, хотя бы для того, чтобы, по обычаю, устроить хаос на его аккуратном письменном столе, а о журнале, о собственном журнале, который он будет издавать, станет говорить, конечно, с другими. Есть такие люди в Петербурге. И встречаться с ними придется теперь авось уже не в камере Ордонанс-гауза…
Так мечтал поручик Лермонтов, а пока что, готовясь к походу, перебирал свои бумаги. Пересмотрел черновик стихов о битве при Валерике и отдал его Столыпину.
– Сделай одолжение, Монго, сохрани у себя… на всякий случай.
Столыпин взял черновик и стал читать. Читал долго, с трудом разбирая скоропись.
– Странно, очень странно! – сказал он, кладя листы на стол. – Ты показывал эти стихи Мартынову?
– В жизни не имел такого намерения. Кстати, куда он пропал? благополучен ли?
– Благополучно убрался на побывку в Ставрополь, – объяснил Столыпин.
– Я видел его в деле, – продолжал Лермонтов. – Кричит и отчаянно размахивает шашкой, бросается вперед, но зажмурив глаза…
– Нашел храбреца! – воскликнул Столыпин, снова углубившись в стихи. – Очень странно! – повторял он, глядя на Лермонтова с недоумением. – Представь, недавно Мартышка под строжайшим секретом читал любителям свои стихи. Называются «Герзель-аул».
– Не знал, что Мартышка занялся стихотворством, – удивился Лермонтов. – А каковы плоды его вдохновений?
– Представь, многое в описании боя с твоими стихами сходно.
– Весьма польщен.
– Постой, постой! – у Столыпина мелькнула какая-то мысль. – Ты-то из своей пьесы никому не читал?
– Каюсь, Монго! Кое-что, – разумеется, не личное, – читал. Нет силы отговориться. Не думал, однако, что толкну Мартышку на тернистый путь. Ты ничего не помнишь из его стихов? Вот бы одолжил!
– Где запомнить, коли все вы будете состязаться в поэзии! – отмахнулся Столыпин. – Но стихи стихами, а ходят о Мартынове неблаговидные слухи: будто бы упражняется он в доносах…
– Пустое! – отвечал Лермонтов. – Просто не везет Мартышке. Как ни старается отличиться, ничего не выходит, вот и возводят на него всякую напраслину. Впрочем, всегда был пустейший человек.
Разговор оборвался.
Но слухи о Мартынове действительно ходили. Николай Соломонович по-прежнему любил уединяться от товарищей, а на Кавказе такого уединения не жаловали: может быть, уединяясь, в самом деле обдумывает или строчит донос?
День выступления в новый поход приближался. В это время в Ставропольском штабе вспомнили о поручике Лермонтове, затерявшемся в отряде Галафеева. К командиру Тенгинского полка пошло запоздалое сообщение: «Поручик Лермонтов был направлен в отряд генерала Галафеева по распоряжению командующего войсками».
Прочитал командир полка сообщение о незнакомом офицере, не явившемся во вверенную ему часть, и равнодушно пометил: «К сведению».
А до сведения его величества так ничего и не дошло. Не мог и мысли допустить император, что высочайшая резолюция не будет приведена, как приговор, в исполнение.
Глава третья
– «Герой нашего времени» и «Стихотворения» Лермонтова – вот две книжки, которые делают текущий год одним из плодороднейших в литературе и дают ему цену хорошего десятилетия, – говорил Виссарион Белинский, отложив перо.
Кольцов собирался куда-то уходить, но задержался.
– Они, книжки Лермонтова, – продолжал Белинский, – высятся, как Монблан, на унылой равнине…
– Был бы месяц на небе, а звезды будут, – откликнулся Кольцов. – Так и скажете в статье, Виссарион Григорьевич?
– Так и скажу.
Белинский походил по комнате. Захотелось собрать воедино все передуманное. Он готовил обзор литературы за 1840 год и одновременно статью о стихотворениях Лермонтова.
Алексей Васильевич, чуя разговор, присел на стул. Черт с ними, с родительскими кляузами в сенате! Он наверняка знал – сейчас Белинского не надо только перебивать. От волнения Алексей Васильевич тихонько кашлянул, по привычке деликатно прикрыв рот рукой.