Шрифт:
Наконец в показаниях появилось самое главное:
«В довершение он прибавил: «Вместо пустых угроз ты бы гораздо лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я никогда не отказываюсь от дуэли». В это время мы подошли к его дому. Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего секунданта…»
Именно так захлопнул расставленную ловушку майор Мартынов. Но поверят ли ему, что Лермонтов объявил себя таким безудержным дуэлянтом по любому поводу и даже без всяких поводов? И этот вопрос тщательно обдумал Николай Соломонович. В случае надобности он напомнит о дуэли, которую не так давно имел поручик Лермонтов в Петербурге… Но вряд ли и понадобится напоминать: кто не знает про ту нашумевшую историю!
Показания были давно написаны и отосланы в следственную комиссию. Но не они занимали Николая Соломоновича. Все чаще и чаще он вымеривал быстрыми шагами постылую камеру и думал: неужто о нем так и не вспомнят в Петербурге?
День шел за днем. Никаких перемен. Все так же приносят обед или ужин из ресторации, все так же на прогулках следует за ним на почтительном расстоянии караульный солдат. Должно быть, Мартынов изрядно разнервничался в тот час, когда написал друзьям секундантам: «Что я могу ожидать от гражданского суда? Путешествия в холодные страны? Вещь совсем не привлекательная. Южный климат гораздо полезнее для моего здоровья, а деятельная жизнь заставит меня забыть то, что во всяком другом месте было бы нестерпимо моему раздражительному характеру…» Так иносказательно выражался Николай Соломонович…
А раздражительный его характер уже не мог более мириться с непонятным молчанием петербургских властей. В начале августа узник решился наконец напомнить о себе:
«Сиятельнейший граф! Милостивый государь! – писал он Бенкендорфу. – Бедственная история моя с Лермонтовым заставляет меня утруждать вас всепокорнейшею просьбою. По этому делу я предан теперь гражданскому суду. Служивши постоянно до сих пор в военной службе, я свыкся с ходом дела военного ведомства и потому за счастье почел бы быть судимым военными законами. Не оставьте, ваше сиятельство, просьбу мою благосклонным вниманием. Я льщу себя надеждою на милостивое ходатайство, тем более что сентенция военного суда может доставить мне в будущем возможность искупить… – Мартынов долго искал подходящее слово и наконец нашел: – …искупить проступок мой собственной кровью на службе царя и отечества».
Письмо отставного майора Мартынова, готового и впредь служить царю и отечеству, пошло в Петербург. Но напрасно утруждал себя Николай Соломонович. Еще раньше, чем он написал первые строки обращения к графу Бенкендорфу, высшая власть благосклонно позаботилась о верном слуге. Высшая власть действовала с той поспешностью, какая для нее была возможна.
Вести, прибывшие с Кавказа по экстра-почте, были доложены царю. Николай Павлович выслушал с вниманием, не упустив ни одной подробности. Долгое его молчание, последовавшее за докладом, свидетельствовало о том, что государь император хотел действовать со всей осторожностью, приличной обстоятельствам.
Наконец последовала высочайшая резолюция, высказанная с краткостью и ясностью, свойственными монарху в важнейших делах:
– Майора Мартынова и секундантов предать военному суду не арестованными. Не арестованными! – еще раз повторил Николай Павлович во избежание недоразумений. Император понимал: прежде всего надо укрыть верного слугу за надежными стенами военного суда.
Наконец-то первая долгожданная весть полетела из Петербурга к отставному майору Мартынову, истомившемуся от неизвестности.
Глава пятая
В печати не появлялось никаких сообщений, никаких подробностей о дуэли, на которой был убит Лермонтов.
В этом молчании чувствовалось что-то зловещее, какая-то тайна.
В то время особенно много писем шло из Пятигорска в Москву и в Петербург. В потоке всевозможных догадок о дуэли окончательно тонула правда. Но были и такие письма, в которых звучали проклятия не только Мартынову. Самые слухи о дуэли, противоречивые, смутные, напоминали о таинственных обстоятельствах, при которых произошло убийство Пушкина. А ведь прошло всего четыре года! Многое оставалось непонятным, но трагическую связь событий было трудно скрыть, и это было, конечно, самое опасное.
Газеты и журналы по-прежнему хранили молчание, а кто-то нарочито распускал все новые и новые слухи, уводившие от правды.
Мартынов пошел с верного козыря. В столицах наперебой повторяли, будто сговорившись, о забубённой головушке Лермонтова, который если не сегодня, так завтра сам напросился бы на дуэль. Это был одновременно и первый ход в защиту убийцы: не он, так другой неминуемо оказался бы вынужденным защищаться от приставаний отчаянного сумасброда.
Самые откровенные, но наименее осторожные считали, что пришло время покончить заодно и с поэтической славой убитого поручика.
В Москве кавказское происшествие было обстоятельно обсуждено в Английском клубе.
– Ну что ж такое, что оный поручик писал стихи? – рассуждал воинствующий вития. – Кто не грешил в молодости стихами!
– Да ведь и стихи-то бывают разные, – отвечал ему собеседник. – А что было у этого Лермонтова? Одно подражание…
В Английском клубе, в котором собиралась вся знатная Москва, охотно держались по некоторым вопросам мнений «Москвитянина». А именно на страницах «Москвитянина» профессор Шевырев доказал, что на долю Михаила Юрьевича Лермонтова в русской словесности пришлось только подражание иным, более счастливым поэтам. Собственно, вопрос о поручике Лермонтове можно бы считать исчерпанным. В Английском клубе клокотали подлинные страсти, здесь умели ненавидеть, но излишне откровенное проявление чувств всегда считалось признаком дурного тона.