Дело с Алексеем Васильевичем было решенное: сын-чужак жил захребетником, Христа ради… Только старуха мать, улучив минуту, крадучись пробиралась к больному. Хотелось пожалеть его, а нужных слов не находила, все озиралась – как бы сам хозяин не проведал про ее своевольство. И тогда, глядя на мать, еще горше становилось больному. Эх, было бы ему вовремя выбраться из Воронежа! Он еще раз пытался поговорить с отцом. Старик, не дослушав, прервал:

– А не хочешь ли печеного рака?..

Долго ничего не писал Алексей Васильевич в Петербург. Наконец собрался с силами. Кому же и писать, как не Виссариону Григорьевичу…

«Болезнь моя понемножку проходит, натура заметно укрепляется, потребность внутренней деятельности еще спит, память самая плохая: что читаю сегодня, через два дня совершенно забываю; но для физического здоровья угрожает один пост; пройдет он – начнется весна, и ежели я доживу до ней, конечно: я еще жилец на свете».

Написал и глянул в окно – декабрь намел непроходимые сугробы. Как долго ждать весны!

Неумолимая чахотка медленно, но верно делала свое дело, а он никак не мог отрешиться от жизни. Снова шли письма в Петербург, и писал он в них Виссариону Белинскому о журналах и об Эсхиле, о Кирше Данилове и Гёте, о Гофмане и Прометее…

Но кому нужен этакий, прости господи, Прометей в Воронеже! Один срам дому добропорядочного торгового человека Василия Кольцова! А сын знай себе перебирает какие-то тетрадки и, коли забудется, начинает бредить – страшно сказать! – каким-то демоном… Ей, господи, не зря наказуешь!

Очнется Алексей Васильевич – и снова за «Демона». Не расстается с драгоценным списком поэмы, вывезенным из Петербурга. А в голове неотвязные мысли о погибшем поэте…

Услышал от какого-то купца, вернувшегося из Пятигорска, что у Лермонтова после смерти будто бы было найдено в портфеле много стихов. Как ни пытал рассказчика Алексей Васильевич, ничего больше не сказал купец.

В Петербург из Воронежа тотчас полетело новое письмо, с трудом писанное ослабевшей рукой: не отыщется ли где-нибудь этот клад-портфель?

Ждали с надеждой многие на Руси: не прозвучит ли из-за гроба голос непреклонного в своей любви и ненависти поэта?

И тем больше заботы было у властей. Надо было прикрыть приличной ложью расправу с поручиком Лермонтовым. Надо было оказать хотя бы тайную на первых порах милость убийце.

Уже давно и сам Мартынов и секунданты пользовались полной свободой. Закончился военный суд, покорно принявший на веру все, что хотел запечатлеть в судебном приговоре дальновидный отставной майор.

Писаря спешно переписывали бумаги, относящиеся к судебному делу. Из Петербурга летело в Пятигорск одно напоминание за другим. Ускорить дело! Немедленно представить на конфирмацию в установленном порядке!

Эти приказы были отданы по высочайшему повелению и в сентябре и в октябре. В Зимнем дворце проявляли явное нетерпение.

На Кавказ снова полетело высочайшее повеление: если суд уже кончен и приговор представлен на конфирмацию высшего начальства, дозволить отправиться – князю Васильчикову и корнету Глебову в Санкт-Петербург, а майору Мартынову по выбору места жительства.

Мартынова еще не решались пустить в столицу. Николай Соломонович двинулся в путь. Пока что он избрал те самые южные края, которые, как он писал раньше, были полезны ему при его раздражительном характере. Он удостоил посещением Одессу и Киев.

В Киеве в связи с приездом никому ранее не известного отставного армейского майора, бесславно прозябавшего на Кавказе, вдруг оживилась «русская партия» – так называли себя мракобесы, принадлежавшие к всероссийскому сословию мертвых душ. Мартынова горячо приветствовали. Особенно отличались девицы, выпестованные представителями этой «русской партии». Перед красавцем в черкеске широко распахнулись двери знатных домов.

А в Пятигорске спешно заканчивали переписку бумаг, относящихся к дуэли отставного майора Мартынова с поручиком Тенгинского полка Лермонтовым.

«По суду, произведенному в комиссии военного суда, оказалось: причиною этой дуэли были беспрестанные насмешки и колкости поручика Лермонтова… Лермонтов, идя от госпожи Верзилиной, первый подал повод к ссоре колким объяснением. Это побудило Мартынова к дуэли…»

Судьи выполнили задачу, возложенную на них убийцей. Бумаги были переотправлены в Ставрополь и здесь пополнились новым заключением:

«Майор Мартынов учинил убийство, так как он вынужден был к дуэли самим Лермонтовым; он был доведен до крайности беспокоившим его Лермонтовым…»

Сколько ни прибавлялось бумаг, везде звучал голос отставного майора Мартынова.

Разбухшее дело отправили в Тифлис. Главный начальник края, командир Кавказского отдельного корпуса генерал Головин, хорошо понимал, что не ему суждено решать это дело, в котором замешались высшие государственные интересы. Из Тифлиса оно пошло в Петербург с письмом к военному министру.