Без колебаний ринулась Наташа в путь, грозивший беглянке многими опасностями. Оскорбленная княгиня Хованская могла обратиться даже к полиции.

Погони, однако, не было. И Наталья Захарьина стала во Владимире Натальей Герцен, что и было удостоверено записью в церковной книге о совершенном бракосочетании.

У молодых супругов не было ничего, кроме долгов. Экспедиция по увозу Наташи стоила немало денег.

Иван Алексеевич Яковлев, узнав о женитьбе сына, рассчитал, по-видимому, верно: чем и прижать непокорных, как не рублем? Он написал сыну:

«Не без огорчения узнал я, что бог соединил тебя с Наташей. Я воле божией ни в чем не перечу и слепо покоряюсь испытаниям, которые ниспосылаются мне. Но так как деньги мои, а ты не счел нужным сообразоваться с моей волей, то и объявляю тебе, что к твоему прежнему окладу не прибавлю ни копейки».

Смиренно отдавшись на божию волю, Иван Алексеевич еще больше уповал на могучую силу рубля. Только плохо, должно быть, знал он и сына и богоданную невестку.

Молодые сидели дома, как под арестом. Наташе не в чем было выйти. Она бежала в том самом платье, в котором была.

За окнами владимирского дома мирно дремала кособокая улица, да вслед редкому прохожему долго глядела, встревожившись, обывательская коза. Кто бы мог предположить, что живет здесь подневольный чудак, занятый писанием исторических исследований, повестей, драматических этюдов и многих других начатых сочинений! Да и путь, которым шел молодой человек, был тоже необыкновенный. Начал он с детской клятвы на Воробьевых горах, а едва вошел в годы, уже был объявлен государственным преступником.

Много ли таких на Руси? Откуда берутся? Чего хотят? Пишут о них, поднадзорных, полицейские донесения. И нигде, кроме полицейской словесности, нет ни единого намека на то, что нарождаются на Руси новые люди, которые идут нехоженой дорогой.

Вряд ли не единственной слушательницей сочинений Александра Герцена оставалась Наташа. Порой ей было страшно видеть это непрерывное кипение мысли, эту неиссякаемую энергию.

А рукописи складывались одна к другой. В них жили и смелые идеи, и поэзия, и опасные мысли (опасные, разумеется, прежде всего для самого вольнодумца), и несбыточные проекты.

Из Владимира шли письма друзьям, и прежде всего Николаю Огареву.

«Сколько раз, например, я и ты, – писал Герцен, – шатались между мистицизмом и философией, между артистическим, ученым и политическим, не знаю каким призванием… Причина всему ясная: мы все скверно учились, доучиваемся кой-как и готовы действовать, прежде нежели закалили булат и выучились владеть им…»

Не этим ли булатом хочет овладеть владимирский узник?

В том же письме Герцен подвел важный для себя итог:

«Кончились тюрьмою годы ученья, кончились с ссылкой годы искуса, пора наступить времени Науки в высшем смысле и действования практического».

Замечательное свойство новых на Руси людей: не мечтой, но точными знаниями, наукой в высшем смысле хочет руководствоваться Александр Герцен.

Далеко от Владимира, в пензенском имении отца, в Акшене, Николай Платонович Огарев трудился над философским трактатом, который, говоря кратко, должен был объяснить происхождение вселенной и указать математически точно законы, по которым развивалось человечество с самого своего появления на земле.

Трактат, или система, как называл свое сочинение автор, писался трудно. Автор понимал, что неудачи возможны и вероятны, если человек задумал обнять весь мир знания, если хочет провидеть начала и результаты идей, чтобы потом с твердостью и силой вступить на поприще практической деятельности.

А жизнь не хотела ждать. Еще до приступа к трактату Николай Огарев вместе с Александром Герценом и многими другими образованными молодыми людьми был арестован по обвинению в пении пасквильных песен. В результате Огарев оказался в ссылке, как и другие осужденные, но ему было оказано снисхождение – он отдан был под надзор отца, богатейшего пензенского помещика.

Тогда и появился философский трактат. Кроме того, Николай Платонович занимался химией и анатомией, лечил крестьян, переписывался с друзьями; задумал роман на тему о том, как гибнет порядочный человек в провинциальном обществе, и писал драму под названием «Художник». После этого он снова возвращался к химическим и физическим опытам или садился за трактат.

Но кому нужен трактат, начатый изгнанником в Пензе, если он наверняка не будет окончен? Кого могут заинтересовать сочинения другого изгнанника, обитающего во Владимире? Кто же допустит их к практической деятельности? Пусть себе марают бумагу. Известно, молодости даны короткие дни, недолгие ночи.

Но вот распахнулись перед узником двери: Герцену было разрешено ехать и в Москву и в Петербург. Из Владимира Герцены вывезли первенца – сына Сашку, гору рукописей и короб разнообразных замыслов.

В Москве, на перепутье к Петербургу, молодой человек встретился наконец вплотную с философией. На смену прежним спорам в студенческих кружках пришло преклонение перед Гегелем. Виссарион Белинский добровольно наложил на себя философские цепи и проповедовал примирение с действительностью.

Герцен был поражен. Как?! Только для того и спустилась философия на землю, чтобы проповедовать людям пассивность и созерцательность?