Важнейший факт о переменах в редакции плетневского журнала был предан отныне широкой гласности. О «Современнике» говорили и Грановский, и Кетчер, и молодые университетские ученые.

С Грановским вышел у Белинского даже крупный спор. Тимофей Николаевич отказывался понимать, почему Некрасов и Панаев требуют от друзей исключительного участия в «Современнике» и отказа от «Отечественных записок». Разве два журнала, служащие прогрессу, не лучше, чем один? Россия не так богата журналами, как Европа.

Тимофей Николаевич заговорил об идеале просвещенного правительства, к которому стремится Европа, вспомнил о своих расхождениях с Герценом, о крайностях его мнений, о беспредметности мечтаний социалистов.

– Россия, – ответил Белинский, – лучше сумеет разрешить социальный вопрос…

– Узнаю тебя, неистовый Виссарион! – воскликнул, не скрывая иронии, Грановский. – Куда вы тащите Россию? По счастью, ей ничем не грозят ваши фантазии.

– Я говорю о будущем, Грановский. О многом поговорим мы на страницах «Современника».

– А ты читал, что проповедует ныне Гоголь? Статью его об «Одиссее» знаешь? Вы рветесь в неведомую высь, вами изобретенную, а Гоголь зовет вспять, к Гомеровым временам. Не знаете вы, безумцы, ни России, ни будущего ее.

– О Гоголе придется тоже поговорить: боюсь, что не остановится он на «Одиссее», – с тревогой сказал Белинский.

– Каждый, кто впадет в крайность, может быть предостережением для здравомыслящих. Вот о чем советую и тебе и Герцену подумать, пока не поздно.

Виссарион Григорьевич плохо слушал, что дальше говорил Грановский. Ему не терпелось быть в Петербурге, но и боялся разъехаться с Герценом.

– Заеду на Сивцев Вражек последний раз, – решил Белинский. А Герцен – вот он! Друзья крепко обнялись, Наталья Александровна бережно взяла гостя под руку.

Сколько ни предупреждала она мужа о тяжелом состоянии Белинского, Герцен все-таки не ожидал, что болезнь сделала такой рывок. Человек, только что вернувшийся с юга, был изжелта-бледен, худ, лицо избороздили глубокие морщины, а кашель был так страшен, что хотелось закрыть уши, только бы не слышать.

Виссарион Григорьевич отдышался и хотел спрятаться за шутку:

– Мне в Одессе один медик окончательно объяснил, что кашель у меня не легочный, а желудочный. Вот и лечиться бы мне у того медика – чего лучше? А я, маловер, истосковался по петербургской слякоти!.. Ну, рассказывай, Герцен!

– Ждут тебя в Петербурге не дождутся, – начал Герцен. – С головой ушли в дела «Современника». Имею в виду перво-наперво Некрасова, конечно. Некрасов работает за десятерых, а Иван Иванович Панаев идет в пристяжке. Сделал и я подарок новорожденному на зубок. «Печатайте, говорю, полностью мой роман «Кто виноват?», если угодно, хотя бы приложением к «Современнику».

– Вот одолжил, Герцен! – Белинский был растроган. – Не видать, стало быть, Краевскому второй части?

– Что делать? Придется обмануть многоуважаемого Андрея Александровича, правда, единственный раз; надеюсь, никогда больше не буду участвовать в «Отечественных записках». Пошлю ему вежливое письмо: поскольку-де вы, многоуважаемый Андрей Александрович, начали печатать этот роман в своем журнале, я не буду возражать, если перепечатаете вторую часть из «Современника».

– Изрядно! – Виссариону Григорьевичу и хотелось посмеяться, и очень боялся он нового припадка кашля. – А что еще готовишь для «Современника»?

– Еще не доехал ты до Петербурга, а уже теребишь без сострадания будущих сотрудников. Помилуй! Ясное дело, что ты передашь в «Современник» все посланное мною для «Левиафана». Так дай же отдохнуть! К тому же заявляю вашему немилосердию покорную просьбу: если попустит начальство, не чинить мне препятствий к поездке за границу.

– И ты можешь нас покинуть, когда твое присутствие так необходимо «Современнику»! – с укоризной отозвался Белинский.

– Да разве я не буду полезен «Современнику» за границей? Даю слово писать в каждую журнальную книжку. А вернусь – сызнова располагайте мной на страх врагам!

Белинский расстался с Герценом на московской станции дилижансов. Еще раз глянул на него через окно почтовой кареты. «Скоро ли свидимся?..»

Белинские поселились на Фонтанке. В соседнем доме жили Панаевы и Некрасов.

– Не во сне ли мне все это снится? – переспрашивал Белинский, читая условия, подписанные с Плетневым и с Никитенко. – Впрочем, Плетнев мог бы присниться мне разве что в дурном сне. А если Никитенко начнет, по цензорской привычке, крестить красными чернилами всякую добрую мысль?