Теперь Серж не казался мне таким уж классным парнем. А что касается цвета купюры, тот и правда был зеленым — все эти многочисленные завитушки с утоньшениями и утолщениями, защитные значки, огибавшие портрет и достоинство купюры (стерлось из моей памяти; 1000 лир? возможно, я не уверен), напоминали узорную гравировку на какой-нибудь старинной шкатулке…

…………………………………………………………………………………………

Мне показалось, Мишка появился достаточно быстро, но подозреваю, до его появления прошло пять или семь минут.

Я так и продолжал буравить взглядом этот несчастный вкладыш. Странное ощущение, когда твои чуть подсохшие веки увлажняются новыми слезами — от того, что обида, уже поутихшая, снова вдруг ни с того ни с сего возвращается, так бывает всегда, даже если ты абсолютно уверен, что этого не произойдет. Неконтролируемый импульс — вроде того, про который пару дней назад говорила моя мать — если я сильно дернулся, лежа в забытье на постели, это значит, я почти уже отошел ко сну. Иной раз мне кажется, что сегодня я слишком устал и отключусь моментально, безо всякого «само-толчка», но стоит только положить голову на подушку, как я вижу себя идущим по сумрачной лестнице и спотыкаюсь — дерг! — или же еду в машине скорой помощи, дорога совсем гладкая и прямая, как вдруг машина ни с того ни с сего подскакивает на выбоине… а какие процессы в самом организме являются преддверием очередного «самотолчка»? Выходит, существует тесная связь между этой дорогой и этой машиной скорой помощи, этой лестницей, по которой я иду, и движением крови в организме, возбуждающимися нервными окончаниями…

…………………………………………………………………………………………

Темнеет ли кожа вокруг глаз, напитавшись слезной влагой?

— Ты как? — Мишка обратился ко мне спокойным и добрым голосом, почти нежным; по необходимости он умел говорить такой интонацией.

Я ничего не отвечал; меня снова начали душить слезы.

— Отдай мне его, — он прикоснулся к вкладышу, но я так и не выпускал его из рук, — ты же ничего этим не добился, не так ли? У тебя будет еще миллион таких вкладышей.

— Откуда?

— Ты вырастешь и купишь их себе.

— Это слишком долго ждать.

— Тогда выиграешь.

— Но я плохо играю. Вот Серж, он да… он…

— Тогда давай я нарисую тебе целую уйму купюр. И гораздо лучше этой. Хочешь?

Я поднял на Мишку зачарованные глаза. (В них немножко пощипывало).

— Хочу! Обещаешь?

В этот момент я выпустил вкладыш, и он оказался-таки у Мишки.

— Да, обещаю.

— Поклянись!

— Клянусь…

— А они двухсторонними будут?

— Ну конечно. Как настоящие лиры… Фломастерами нарисую.

Короткая пауза. Я думал, Мишка прямо сейчас, только вкладыш оказался у него, развернется и пойдет отдавать его Сержу, но он не уходил, все стоял и смотрел на меня.

«Так не делают в реальности. Он должен был тотчас уйти».

Мы с ним были теперь как будто в фильме, отыгрывали сцену, но и представления не имели, что мы на самом-то деле актеры — ибо это реальная жизнь…

Как фильм.

В маленьких клеточках Мишкиной рубахи застряли кусочки теней, с желтовато-солнечными окаемками.

— И вовсе не двухсторонняя эта купюра, как Серж утверждал. Там, на другой стороне, все то же, название жвачки. Серж проиграл спор.

— Ну тем более значит нет в этом вкладыше ничего ценного и не стоило тебе так поступать.

Я мигом вскинул голову и посмотрел на него. Он, вероятно, понял, что допустил промах, но обратной дороги не было, и теперь Мишка соображал, что бы еще сказать.

— Знаешь, я не был… я не был до конца честен с тобой, Макс.

— В смысле… ты не нарисуешь мне лиры?

— Нет-нет, я не о лирах… лиры-то я нарисую. Конечно, нарисую. Но я о другом. Помнишь, я сказал, что ты вырастешь и купишь себе миллион таких вкладышей?

— Да.

— Не купишь. Просто потому, что тебе уже не будет этого хотеться.

— Будет!

— Нет… не будет…

Я мог начать спорить с ним, но в его голосе слышалась такая глубокая убежденность и ни единой капли той нервной напористости, с какой он, бывало, принимался спорить со мной или дергаться по пустякам, — что я так ничего и не ответил ему; Мишка после короткой паузы прибавил еще:

— Тебе будет хотеться много всякой всячины. Но только не вкладышей.

— Выходит, они станут для меня… пустяком? Не будут иметь никакой ценности? — осведомился я недоверчиво.

— Пожалуй. Но само детство… о нет, оно-то как раз напротив… Вот он парадокс, не так ли! О детстве ты будешь вспоминать, как о самом счастливом и первородном этапе своей жизни… Все эти угнетения — о боже, тебе будет хорошо только от того, что они просто были.

— Не может этого быть, — я произнес это не резко, а опять только с оттенком недоверия.