Мы, таким образом, имеем перед собой первый набросок теории благодати, которая займет свое место на страницах Феноменологии, посвященных несчастному сознанию: человек, всегда стремящийся существовать лишь посредством противоположного, человек, существующий лишь в той мере, в какой имеется нечто противоположное, и это противоположное является определением и определенным, «этот человек должен мыслить себя за пределами своего сознания; не существует ничего определяющего без определенного, и наоборот». «Одно существует для другого и, следовательно, существует для него лишь посредством чуждой силы; другое предоставлено ему лишь благодаря последней; всегда имеется лишь зависимое бытие внутри бытия чуждого, от которого все распределяется к человеку и которому он должен быть обязан своим существованием и тем бессмертием, которое он у него с волнением и трепетом выпрашивает». Христианин живет в молитве, приписывает все добрые движения своей души Богу и определяет религиозное действие и действие кощунственное лишь через отношение к трансцендентной воле.

Все это было еще более фатальным, поскольку к диалектике, свойственной Церкви, укрепленной постоянством еврейской души, приходилось добавлять влияние римского разума, серьезного и не такого, как греческий разум, спокойного, в сущности разума унылого, фиксировавшего за пределами каждой личности абстрактное право и тем самым в конечном счете разрушавшего самого себя, поскольку он отрицал и личность и право, — влияние народа, не в большей мере открытого для мистерий, но с замкнутым рассудком, народа, конечного в своей сущности, народа, обладавшего понятием, посредством которого вещи удваивались, и создававшего из их абстрактной двойственности их сущность, народа, тем самым посвятившего себя империи, которая одна могла согнуть под тяжестью закона эти бесчувственные воли, народа, которому было суждено дать окончательное и самое абстрактное выражение категориям господина и раба, и прежде всего потому, что это был народ, воплощавший идею законности; народ, принужденный в конце концов самой своей сущностью к противоречивому бытию, к бытию, страдающему в противоречии между правом и отсутствием права. Чем больше расширялась римская империя, тем меньше римские граждане испытывали чувство своего могущества. Жалкое, несчастное состояние римлян делало их способными к ожиданию разрушения мира и появления Мессии. Они пришли к тому же состоянию разложения, лишенности и пустоты, что и евреи. Гений человечества разделял, разрывал сам себя; Рим раздавил живую индивидуальность народов, и здесь размышления Гегеля о государстве и о религии совпадают. [71] Вместо идеи целого мы видим теперь индивидов, занятых исключительно самими собой и своими ближайшими целями. Бог больше не присутствует ни в природе, ни в искусстве. Греческая душа убежала, религия свободных народов исчезла вместе со свободой, и на руинах великого Пана поднимается идея разума, но разума скорбящего.

Это момент рассеивания умов в более разнообразных верованиях, момент безнадежности, всеобщего страха, абсолютного разделения. Время свершилось; Бог собирался послать своего сына, бальзам разбитого сердца, венец и поражение работы римской империи в той мере, в какой она была субъективностью, поднявшейся к асболютному, и всеобщностью. Страдание, о котором мы только что говорили, оказывается болью, посредством которой появляется на свет новый мир. Еврейская и римская душа родственны друг другу; и та и другая были душами, для которых внешнее существует как внешнее, то есть душами несчастными и пришедшими к одной и той же стадии разложения. «Природа, — говорил Гегель, — была под руководством римского государства брошена в зависимость от чуждого закона и оторвана от своей связи с человеком. Природа перестала быть свободной и прекрасной». Заметим, что против иудаизма, против христианства, против Рима он, продолжатель идей Клопштока и Гердера, принимает даже защиту богов Вальгаллы. «Христианство опустошило Вальгаллу, вырубило священные рощи и превратило народные фантазии в позорные суеверия». Христианство, восточная религия, не совсем подходит для нашего климата. Оно задушило древние религиозные идеи германцев и позволило выжить лишь нескольким убогим суевериям. Вальгалла вместе с Олимпом является единственным моментом наивного сознания.

Бог является как господин, господин неба и господин земли. Кажется, что Иисус пришел напрасно. Он пришел, чтобы быть точкой соединения между лишенной красоты природой и Богом. Но вскоре его пришествие потеряли из виду. И оказались лицом к лицу с абстрактным разумом и с природой, лишенной разума.

Единство разума с реальностью должно быть разорвано, говорил Гегель. Идеальный принцип должен придать себе форму всеобщности, реальный принцип должен быть установлен как индивидуальность, а природа — остаться распростертой между ними как бездыханный труп. Разум должен поднять себя как силу перед лицом живой природы, в которой он обитал. [72] Благодаря своей встрече с римской империей еврейский разум приобретает значение для всей человеческой истории в целом. Теперь он, как скажет Гегель позже, рефлексирует в себе свое собственное разделение. Человек предстает как отрицающий сам себя; это движение негативности, которое совершается в нем и в природе, в конце концов, себя осознает.

Христианин, как и еврей, видит лишь «реальность», он пришел оттуда, где он был евреем, но христианин более несчастен, чем еврей. Так как для его впечатлений любви «объективность была великим врагом». «Он оставался таким же бедным, как и еврейский разум, но он презирал богатство, перед которым евреи опускались до уровня раба».

И уже уточняя некоторые штрихи наброска христианского несчастного сознания, Гегель показывает, как, для того чтобы сохраниться в этом состоянии отсутствия связей, оно должно разорвать самые прекрасные отношения. Отсюда, в этом порожденном разложением повиновении, то сомнение перед природой и даже то отрицание природы, та пустота жизни, то бегство в пустоту, о котором он еще раз напоминает, и которое предчувствовалось в душе самого Христа; отсюда эта борьба против природных влечений, потому что они стремятся придать себе форму; отсюда это постоянное размышление о смерти; и эта попытка человека превратиться в объект, попытка, которую осмеливаются называть религиозной.

Вера в чудо не лишена связи с самой идеей несчастного сознания; действительно, мы видим, что в чуде размещаются рядом друг с другом, друг против друга бесконечное духовное деяние и конечное телесное действие без какой-либо связи между ними. В противоположном случае можно было бы говорить о божественном действии, в отличие от того единства тела и души, каким его представляли греки, говорить, что чудо — это самый высокий разрыв и настоящее кощунство. Рассудок в нем одновременно и отрицается и утверждается.

Сама идея Бога, как ее тогда понимали, является для Гегеля лишь простым понятием. «Даже если придать ей желаемую возвышенную форму, в ней всегда останется иудаистский принцип противоположности мышления по отношению к реальности, принцип разумного, противопоставленного чувственному, принцип разрыва жизни, мертвого отношения Бога и мира». Теологи применяют к ней понятия числа, различия, такие выводимые из восприятия представления, как творчество, производство; идея Бога не становится от этого менее пустой, бесполезной, чуждой. Наконец, идея творения ex nihilo, важнейшего чуда, — это идея, которая наиболее далека от божественного.

Что касается идеи Богочеловека, он интерпретирует ее в ранних фрагментах в аналогичном смысле. «Человек полностью изолировал идею святости, сохранил ее для какого-то далекого бытия, сделал ее непримиримой с ограничениями нашей чувственной природы». Только Богочеловек может быть добродетелен, сам человек — не может.

И идея греха, которая позже представляется Гегелю важной для его философии, была определена в его ранних сочинениях как идея всеобщего банкротства человеческого разума. Он обнаружил здесь одну из своих первых концепций: неверно, что человеческая природа была испорчена. Но вполне естественно, что она является таковой в столетия разложения.