…Иные притчи (о мытаре и фарисее, например) кажутся простыми пересказами недавно увиденного. В них нет ничего надуманного, ничего сочинённого: Рассказчик случайно стал свидетелем некой истории, которая показалась ему поучительной, и он передал её своим ученикам.

Тут, правда, следует вспомнить: а кто Рассказчик-то? И бывает ли у Него что-то случайное? И нужно ли Ему подглядывать, если Он и так видит всё, происходящее на свете? И не есть ли в таком случае всякая притча — рассказ о подлинном событии? Следовательно, блудный сын, мытарь и фарисей, неверный управитель, судия неправедный, человек, пришедший на пир не в брачной одежде, Лазарь и богач — всё люди, существовавшие на самом деле, имевшие свои имена и свои сроки жизни?

Господь наш — Бог Всеведующий; события, о которых говорится в притчах, могли происходить за многие сотни километров от Иудеи, за многие сотни лет до евангельского времени (а может быть, и за многие сотни лет — после…), но быть известны Господу. Важно, что Христос, ведая всё, что происходит и будет происходить на земле, не имел нужды в вымысле.

Но — тем выше искусство Рассказчика: всякая мимолётная сценка, всякий заурядный случай, — то, мимо чего мы проходим, не оборачиваясь, наполняются в Его устах глубочайшим, поистине вечным — и главное, спасительным — смыслом. Зёрна пшеницы становятся человеческими душами, жнецы — ангелами, жатва — кончиной века…

Из всех притч самая глубокомысленная — это, наверное, притча о сеятеле, но нам, современным городским жителям, зримо никогда не постигнуть всего её величия: ведь говорится здесь о самом простом — о севе, о произрастании семян, то, что для сельского жителя обычно, как воздух. И если в этой обыденнейшей обыденности явлена такая могучая, такая всё человечество объемлющая мудрость, то выходит, всё в мире наполнено смыслом, нужно только иметь духовное зрение, чтобы этот смысл увидеть, чтобы за тонкой оболочкой настоящего времени разглядеть отсвет вечности, за хаосом — гармонию и стройный лад.

И ещё: если даже зёрна пшеничные могут говорить о спасении души, то поистине никто никогда не оправдается на Суде незнанием — камни, и те возопиют о наших грехах.

…Но вот что в этой связи хотелось бы ещё сказать: притчи Господни, само их существование освящает и благословляет литературный труд, словесное творчество. Нигде в Евангелии не сказано, чтобы Господь музицировал, сочинял музыку или пел; нигде не сказано, чтобы он рисовал (вот, разве что, чертил нечто на песке, когда к Нему подвели блудницу, — но это, пожалуй, пример весьма натянутый)… Не в обиду будь сказано музыкантам или художникам, но в Евангелии их искусства практически не упоминаются, — и только словесность, только словесность блистает в новозаветных текстах, как не блистает больше нигде.

Вспомните речения Господа: даже если Он и не рассказывает притчу, все равно, образы, используемые Им, столь ярки, что сами являются маленькими притчами: «Берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие» (Лк. 12, 1); «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них» (Мф. 6, 28-29); «Нет доброго дерева, которое приносило бы худой плод; и нет худого дерева, которое приносило бы плод добрый» (Лк. 6, 43). И так далее, и так далее… Прекрасные образы, развёрнутые метафоры, парадоксальные сопоставления — Евангелие всё целиком сверкает от этих жемчужин. Поистине на землю явился Бог-Слово, и слово подчиняется Ему так, как самый верный раб не подчиняется своему господину.

Словесность освящена Христом, возвышена Им, возведена в степень духовного делания.

Теперь подумаем вот над чем. Рассматривая культуру народов мира, нельзя не заметить, что уровень развития литературы (именно авторской литературы, не фольклора, ибо фольклор у всех народов глубок и ярок) — уровень развития словесности точно определяет уровень духовных сил нации. Не может быть великой нации без великой литературы, не может великая литература принадлежать нации ничтожной. Пока дух греческого народа был высок и могуч, Эллада рождала Гомера, Эсхила, Софокла, Пиндара; но, состарившись, древний народ уже не смог повелевать словом, забыл о том, какая чудесная сила была ему когда-то дана.

Великие литературы мира: в Европе — французская, немецкая, английская (к ней же отнесём и литературу США), в Азии — индийская, китайская, японская. И над всеми ними — литература русская. Это старая аксиома. Мы — народ слова, а слово человеческое сближает, роднит людей с тем Словом, Которое есть Бог. Наши летописцы, наши монахи, наши князья и воины, дьяки и подьячие создали великую литературу ещё до Пушкина и Толстого. «Моление Даниила Заточника», «Слово Владимира Мономаха», «Задонщина», «Повесть о Савве Грудцыне», «Азовское сидение донских казаков», — все эти шедевры говорят о том, что сила и красота слова были полностью открыты нашим предкам, вовсе не знакомым с западными авторами, никому не подражавшим, писавшим так, как этого требовал русский язык, русский ум, русская душа. И позже, куда бы ни тащила русских писателей европейская мода — к романтизму ли, к натурализму, к символизму, наш литератор всегда сворачивал к реализму, и в лучших своих проявлениях это был именно реализм новозаветных рассказов: чистый, ясный, мудрый.

Уместно вспомнить и тот факт, что Евангелие к нам пришло вовсе не на греческом, а на ясном славянском языке Кирилла и Мефодия. Это немцам, англичанам, полякам нужно было учить латынь, чтобы понять Писание и богослужение. Русский же дух оказался достаточно силён, чтобы сразу заговорить с Небом без переводчиков и впитать в себя высокое искусство притч евангельских.

«…ибо много званых, но мало избранных» (Лк. 14, 24, Притча о свадебном пире).