Он твердо решил, что 39-й станет годом великих свершений, лучшим в его жизни. Никто не помнил, откуда взялась эта идея, она просто распространилась в воздухе, как дурманящий аромат конца мира. Все почувствовали, что песочные часы перевернулись и скоро произойдет взрыв, всем хотелось веселиться – вместе, здесь и сейчас, чтобы потом говорить: «Мы хотя бы были счастливы!»

Само собой разумелось, что ужинать они будут у Падовани. Места в ресторане могли достаться только постоянным клиентам, но и их оказалось слишком много – куда же без родственников и друзей друзей! – и Падовани отказывал каждому четвертому. Его жена сорвала голос, объясняя, что в зале двести шестьдесят мест и, даже если сдвинуть столы, сесть смогут всего триста десять человек.

Народу все равно пришло больше, и Падовани пришлось пожертвовать танцполом: на улице было слишком холодно, чтобы накрывать на террасе. Столы стояли так тесно, что официанткам приходилось проявлять чудеса ловкости, тарелки с едой передавали по рукам, а заказы повисали в воздухе. Из бара исчезло множество бутылок – иначе половина гостей так и не выпила бы за Новый год. Супруги Падовани поскандалили: она кричала, что это его вина, он орал еще громче, пытаясь объяснить, что обстоятельства бывают сильнее человека.

Оркестр тихонько наигрывал мелодии – их все равно никто не слышал.

Мате и его новая подружка, Кристина и все актеры труппы занимали свой обычный стол у окна, Йозеф сидел напротив режиссера и, надсаживая горло, пытался отвечать на вопросы о Кафке. Мате знал, что Йозеф не относится к поклонникам автора «Процесса», но захотел вернуться к спору об интерпретации романа. Мате считал «Процесс» ярким манифестом абсурдизма, Йозеф не соглашался: что интересного в иррациональном сюжете?

– Когда Йозефа К. арестовывают, он остается свободным человеком. На допросе его не обвиняют, он не защищается, а критикует систему. Процесс идет в квартире некоего судебного служителя, где его жена предается любви со студентом. Все это лишено смысла, подобные повороты сюжета лишают текст силы повседневности. Иррациональной и непознаваемой должна быть именно реальность.

– Но ведь в фашистских странах все так и происходит, – возразил Мате.

– Нельзя считать тексты Кафки метафорическими. Он пребывает в небытии, в оторванном от действительности мире, а фашисты отрицают права человека.

– Хватит, надоело! Может, хоть в новогоднюю ночь поговорим о чем-нибудь повеселее? – капризно протянула Нелли.

Йозеф не без труда отодвинул стул, влез на стол, схватил Нелли за руку и втащил ее следом. Он лавировал между тарелками, не обращая внимания на возмущенные возгласы, опрокинул несколько бокалов, извинился и попросил одного из актеров открыть окно. В зал ворвался порыв ледяного ветра. Йозеф вскочил на подоконник, помог влезть Нелли, и они спрыгнули на пустую террасу, смешно размахивая руками. Наступила тишина, оркестр, как по команде невидимого дирижера, заиграл громче, изумленные посетители прилипли к окнам, а Йозеф закружил Нелли в танце под мелодию «Когда прогуливаешься у края воды» [68] . Атласно-черная морская гладь сливалась с темным бархатом неба, скрывшего от людей звезды и луну. Нелли не попадала в ритм, сбивалась с шага, и Йозеф шепнул:

– Закрой глаза.

Она послушалась, позволила ему вести, они кружились, кружились, и это было почти счастье. Дюжина пар, накинув пальто, присоединилась к ним на импровизированной танцплощадке, Морис тянул за руку упирающуюся Кристину, она не хотела идти, он настаивал:

– Ну же, давай, это важно.

Они стояли лицом к лицу в кругу танцующих, а потом Морис вдруг упал на колени, раскинул руки и произнес торжественным тоном:

– Дорогая Кристина, я имею честь просить твоей руки.

Она не сразу поняла смысл сказанного, потом губы у нее задрожали, Морис нервным жестом вытащил из кармана красную коробочку, открыл ее и протянул Кристине:

– Это тебе, любимая. Бриллиант в честь помолвки.

– Ты рехнулся!

Она отшвырнула коробочку тыльной стороной ладони, кольцо вылетело, сделало мертвую петлю и приземлилось среди леса ног оторопевших зрителей. Кристина вернулась в зал. Морис хотел было догнать ее, но передумал, сгруппировался, как регбист-полузащитник, и кинулся на поиски отвергнутого сокровища. На его счастье, среди присутствующих нашлась честная алжирская девица, она подняла кольцо, протянула его на ладони Морису, а когда тот хотел забрать его, сжала кулачок и шепнула проникновенным тоном:

– Я выйду за вас хоть сейчас…

«Еще одна умалишотка!» – подумал Морис, отогнул девичьи пальчики, взял кольцо и стал проталкиваться в ресторан, крича: «Кристина! Кристина!»

Она исчезла в толпе, Морис зашатался, как нокаутированный боксер, и вдруг заплакал, не стыдясь слез. Он вернулся за стол и начал пить, бокал за бокалом, не переставая всхлипывать. Мате дал ему закурить, обнял за плечи и принялся утешать:

– Кристина потрясающая девка. Не обижайся на нее.

К счастью, Морис сделал свое неожиданное предложение до боя часов. Суеверный Алжир считал несчастливым год 1938-й, у 1939-го были все шансы оказаться другим. Начался оглушительный обратный отсчет, слово «ноль» было встречено восторженными криками «ура!».

На взгляд Йозефа, в этих возгласах было нечто истерическое (вполне, впрочем, привычное для этой жаркой страны).

За столом Мате царило совсем другое настроение, никто не обнимался и не целовался.

– Год будет поганый, – сказал, как припечатал, Мате. – Лучше бы она приняла предложение.

Мужчины сочли поступок Мориса идиотским. Разве можно так рисковать?! Нужно было делать предложение наедине. Мы хитрее этого парижанина (ничего не покупаем без согласия родителей). А вот в глазах женской половины общества акции Мориса резко взлетели. Оказывается, за внешностью предприимчивого дельца скрывался романтик. В наши дни романтиков почти не осталось. Тридцать свидетелей этой сцены и еще несколько тысяч, которым ее пересказали, не один день задавались вопросом: «Кристина отказала Морису потому, что не любит его, или потому, что любит другого?» большинство склонялось к последней гипотезе. Кристина не так глупа, чтобы ломаться «из принципа», значит есть другой мужчина.