– Успокойся. Я действительно поняла, что она за человек, и мне ее было безумно жаль, – задумчиво проговорила Марина.

– Жаль? Ее? Она же алкоголичка, и все, что тебе наплела, – самый настоящий белогорячечный бред. Неужели ты могла подумать, что я стану подписывать своим именем чужую работу? – почти искренне возмутился Самсонов.

– Опомнись. Что ты говоришь? Человека убили, а ты ее обливаешь грязью, – не выдержала Марина. – Так нельзя. Да возьми себя в руки наконец. Ты прекрасно знаешь, что я никогда не верила слухам, которые всегда о тебе ходили. Елену мне действительно жаль, очень жаль. Жуткая изломанная судьба, странная непонятная смерть.

Я вообще склонна думать, что это самоубийство, но в милиции почему-то эту версию отмели. А мне кажется, очень похоже на то. Все ужасно. А если говорить о тебе, это тоже ужасно. Я уже не понимаю – где правда, где ложь. То, о чем рассказала Лена, недавний скандал в газетах, когда твой великий арт-директор Гнилов поведал, что с твоего ведома делает компьютерные копии картин и портреты с фотографий, а потом для тебя же их и продает, забирая свой процент. До какой наглости надо было дойти, чтобы продать подобную копию заместителю генерального прокурора? Конечно, я понимаю тебя. Тебе же после такого скандала и за помощью некуда обратиться… Да, – продолжала Марина, – я до последнего момента не верила, хотя со всех сторон сыпались совершенно неопровержимые факты, что ты – великий мистификатор, непревзойденный мифоман, кто угодно, но только не художник. Безнаказанно прошел один обман, другой, третий, и ты решил идти напролом, посчитав всех дураками, которые заслуживают того, чтобы их обманывали. Неужели ты не понимаешь: людям просто в голову не приходит, что можно так чудовищно врать, присваивать себе чужие заслуги и таланты.

– Ты на самом деле так думаешь? – обескураженный ее монологом спросил Самсонов.

– Да, теперь, к сожалению, именно так и думаю, и самое грустное то, что у тебя вряд ли получится меня переубедить.

Помнишь, я как-то тебя спросила, зачем ты столько врешь и придумываешь всякие истории, какие-то дурацкие байки про женщин, о своих связях с мировыми знаменитостями? А ты мне ответил, что все врут, все хотят выглядеть лучше, чем есть на самом деле, потому что правда ужасна. Тогда я не очень поняла, что ты имеешь в виду. Теперь понимаю. Твоя правда действительно страшная.

– И давно ты это поняла? – с вызовом спросил Михаил.

– Наверное, давно, – в тон ему ответила Марина. – Первое потрясение было после встречи с Николаем, твоим якобы сокурсником по Троице-Сергиевой лавре. Он-то там действительно учился, а ты, как обычно, заезжал. Но знакомства завел.

– Да я и не скрывал, что иконы сам не пишу.

– Не скрывал. Конечно. Ты просто не говорил, что их пишет Николай и продает их тебе за чисто символические деньги, а ты потом распоряжаешься ими по своему усмотрению…

На улице сгустились сумерки, но в зале еще не зажгли свет, и это усиливало мрачную атмосферу разговора, вернее, теперь уже сильно затянувшейся паузы. Наконец Микис проговорил:

– Прости. Я не должен был просить тебя встретиться со мной. Это произошло непроизвольно, на уровне подсознания. Мне надо было с кем-то поговорить. Я запаниковал. Наверное, хотел убедиться, что все не так страшно и мои опасения напрасны. Теперь понял – не напрасны.

– Ну ты же сам говорил, что картины уже почти не приносят доходов. Коллекционеры не покупают, богатые клиенты Шапошникова отказываются от твоих услуг, и надо менять бизнес. Ты же уже давно предчувствовал, что пора остановиться, уйти в тень. Впрочем, сделать этого ты, наверное, просто не в состоянии.

– Да мало ли, что я говорил…

Вдруг Самсонов схватил Марину за руку.

– Ты меня, конечно, презираешь, ты разочарована, потрясена. Я все понимаю… Понимаю, что невозможно вернуть прежние отношения. Я виноват: сам все разрушил. Всегда хотел все сразу и сейчас потерял все, но… Не отворачивайся от меня, спаси меня от меня самого. Я пропадаю. Не бросай меня, Марина.

– Не представляю, чем я могу тебе помочь? – бесцветным голосом сказала Марина, а про себя в ужасе поняла, что опять поможет этому человеку. Пойдет на все, но не допустит скандала. Они потом вместе разберутся в этой запутанной ситуации. Ведь когда-то он работал и сам писал картины! Не может же быть, чтобы самостоятельно Микис никогда ничего не делал?

Он все-таки очень ранимый, вот сидит напротив такой беспомощный, несчастный. А за помощью-то прибежал именно к ней! Разве можно оттолкнуть его? Нет, ему необходима помощь. Просто рядом с ним никогда не было достойной женщины, настоящего друга и музы художника, и он сбился с пути, засуетился, побежал за дешевой славой. А она поможет ему найти себя. Бросит все, вместе с Микисом безвыездно будет жить за городом, пока не забудутся эти разбухающие скандалы. Если человека нет, то никто не будет о нем вспоминать, а потом можно начать все сначала. Сейчас главное – сохранить имя, брэнд, в создание которого вложено столько сил и энергии. Вдали от всех Самсонов начнет работать, и его гений проявит себя, не может не проявить. И все убедятся, что он – настоящий, подлинный художник.

Пока Марина мысленно произносила свой страстный монолог, Самсонов смотрел на нее преданным собачим взором, про себя отмечая, как теплеет выражение ее глаз. Он нутром почувствовал, что она готова к тому, чтобы выслушать нелицеприятную правду, несколько, конечно, подправленную, но очень близкую к действительности. Главное, у него теперь есть тыл, и в этом тылу надо выработать правильную линию поведения. Выдержав паузу, он начал издалека:

– Ты поможешь уже тем, что будешь со мной. Ты редкая женщина, Марина. Я не заслужил, но судьба так распорядилась, что мы встретились, и для меня самое страшное на свете – потерять тебя. Поверь, я вовсе не такой, каким все хотят меня выставить в твоих глазах. Тебе даже трудно представить, через что мне пришлось пройти в этой жизни. Ты не можешь понять, потому что родилась в прекрасной семье, как говорится, с серебряной ложкой во рту, и с детства у тебя не было моих проблем. Огромная семья, нищета, бараки, коммуналки, пьянство вокруг. Мне надо было выбраться из всего этого, и я выбрался. Поверь, я всего добился сам, мне ведь некому было помогать. Возможно, барахтаясь, чтобы остаться на поверхности, я совершал очень неблаговидные, с твоей точки зрения, поступки. Но жизнь…. она такая… Благородство возможно в среде благородной, а я поднимался с самого низа, где такие понятия неизвестны и никто ими не руководствуется.