– Надоело! Очень, – и вопросительно посмотрел, ожидая конкретных предложений.

Нина в нем не ошиблась. Она сразу почувствовала деловую жилку и хватку в этом молодом честолюбце.

– Художник из тебя получится или нет, это еще вопрос. А будут деньги, точно добьешься, чего захочешь, – сразу взяла быка за рога предприимчивая дама. – Мне нужен помощник. Надо ездить в Польшу, а главное, в Россию. Там голод на шмотки и сбыт моментальный.

И Микис впрягся в эту работу. Прокатался все лето, стал зарабатывать большие деньги. Вилме сказал, что должен побывать на каникулах дома у родителей в Нижнем Новгороде, и пропал до сентября.

Когда наступила осень, вопреки своим первоначальным планам Микис продолжал ездить, абсолютно забросив учебу. Он никогда не был прилежным учеником, а в этот период попросту забыл дорогу в институт. Появившись только в ноябре и узнав о том, что отчислен с формулировкой «за профнепригодность», которая очень его раздосадовала, новоявленный коммерсант бросился за помощью к Вилме.

Причина его недовольства была веской. В институте Микис появился не просто так, а с целым ворохом картин. История происхождения этих работ в альма матер никого не заинтересовала, и он решил срочно рассказать ее Вилме. Но оказалось, что это не так легко сделать. Самсонов звонил несколько раз, но возлюбленная неизменно бросала трубку, едва заслышав его голос. Такая реакция ничуть не смутила Микиса, и вечером он приехал к ней домой. Вилма долго не открывала дверь, но после получасового трезвона вынуждена была впустить его в квартиру. С видом мученика первых лет христианства, на днях снятого с креста, он начал свой монолог с того, что ближе и роднее Вилмы у него никогда никого не было и не будет. Потом долго рассказывал, как скучал без нее, как ему не хватало ее самой и ее советов. Женщина не произносила ни слова, но Самсонов понял, что она его слушает и слышит. Вот тут-то Микис и завел щемящий душу рассказ о своем пребывании в Нижнем Новгороде и о небывалом творческом подъеме, прозрении, озарении… что там еще? ах да, вдохновении, которые на него снизошли в отчем доме. История действительно оказалась занимательной.

– Я никому не сказал, что уезжаю, – издалека подводил к основной теме Микис. – Не знаю, чем это было продиктовано. С самого начала меня как будто кто-то вел к определенной цели. В какой-то момент почувствовал непреодолимое желание увидеть родителей, пожить в их доме. Решил, что съезжу на один день, узнаю все ли в порядке, проведаю их и вернусь. Наверное, они очень скучали по мне. Во всяком случае, когда я приехал, буквально не знали куда посадить, чем накормить… У меня язык не повернулся сказать, что приехал только на один день. Решил остаться на неделю.

Встречали меня торжественно. Собралась вся семья, родственники – человек двадцать. Разошлись гости далеко за полночь. Только добрался до постели и сразу заснул. Родители жили в большом деревянном доме на самой окраине Нижнего.

Неасфальтированная улица, домики в три окошка, обнесенные покошенными заборчиками, с вкрапленными туда спинками и сетками от железных кроватей. Меня всегда жутко раздражали эти сетки. Я всегда поражался, откуда столько кроватей по всей стране? Можно подумать, что все хором собрались спинками от кроватей обмотать экватор, а пока нет команды, держат их у себя дома. Ведь ни одному латышу в голову не придет сделать себе такой заборчик.

Правда, в этот приезд даже эти железные сетки меня не раздражали. Да, жуткая нищета, неприбранность, неухоженность, но я здесь родился, вырос, знаю каждый закуток. Здесь мои родные, мои корни.

Я буквально физически ощущал энергию, которая вливалась в меня. С этими мыслями я заснул. На меня светила полная луна, как бы убаюкивая и обещая нечто удивительное. В ту ночь мне приснился потрясающий сон. Будто бы я нахожусь в огромном выставочном зале, по стенам развешаны картины, а я иду по этому огромному залу и понимаю, что все эти картины мои: пейзажи, натюрморты, обнаженная натура и зарисовки, сделанные на библейские сюжеты. Я ходил, и картины впечатывались в мою память, а я все смотрел и смотрел на них. Проснувшись, понял, что не могу двинуться с места, пока на самом деле не напишу все, что увидел. Я узнал пейзажи: на них были изображены места моего детства.

В тот же день поехал в центр города, купил краски, кисти, холст. Отец помог сколотить подрамники, и началась работа. Мне никто не мешал, не отвлекал. Я обосновался на чердаке дома, и никто не видел, чем я там занимаюсь. К тому же, в основном, я работал ночью, а днем отсыпался. Вот так и не заметил, как прошло время. Написал все, что увидел во сне, и привез с собой почти сорок работ.

– Сколько? – не сумев сдержать своего удивления, спросила Вилма.

– Ну, если быть точным, тридцать шесть, – спокойно ответил Самсонов.

– И ты их привез в Ригу? – вновь не удержалась Вилма.

– Конечно, там они никому не нужны. Хотел показать их в институте, но мне сообщили, что могу не беспокоиться, поскольку уже отчислен за профнепригодность, – обиженно сказал Микис, понимая, что раскачал маховик, машина скоро заработает на полную мощь, и он может считать себя практически восстановленным в институте.

Чтобы окончательно закрепить успешное примирение, Микис осторожно притянул к себе за руку сидевшую от него на значительном расстоянии Вилму. Она не сопротивлялась, и он, мгновенно сориентировавшись, стал быстро снимать с нее джемпер, расстегивать джинсы, с удовлетворением и не без самодовольства отметив, что женщина тоже проявляет нетерпение, торопливо расстегивая пуговицу на его джинсах.

«Ну теперь она моя, и афера с картинами пройдет как по маслу», – с усмешкой подумал про себя Самсонов и предался своему любимому занятию.

История с картинами, конечно, была им ловко придумана. Однако Вилма в нее поверила, а если там и есть какие-то шероховатости, то в ее дальнейшей интерпретации они сгладятся.

Самсонов, понятное дело, не проходил весь тот творческий «запой», который он пытался имитировать перед Вилмой. Все обстояло значительно проще и на первый взгляд вполне невинно.