Мы всыпали в боль столько фармакологической муки, что наркобароны могли бы назначить меня шеф-поваром.

Со мной нельзя было справиться. И каждый следующий день был хуже предыдущего, хотя опытные женщины уверяли, что время лечит. И когда-нибудь будет лучше. Нужно только не мешать.

Они устали от меня, эти опытные женщины. Они устали и ушли, не переставая удивляться. А по утрам я хотела, чтобы мое сердце перестало биться, чтобы все закончилось – я знала – острой, невыносимой, но последней болью.

Я ходила на работу, я управляла сетью стоматологических клиник, я привычно улыбалась во все зубы и, нажимая на все кнопки аварийных вызовов, искала себе еще какой-нибудь проект. Не дело всей жизни, как мечталось раньше. А только проект, способный принести мне деньги. Много денег. Легальных, здоровых. Таких, которые можно было бы оставить по наследству так, чтобы хватило на всё.

«У вас есть суицидальные мысли?» – спросил психиатр.

«Нет, – ответила я. – Напротив. Мои мысли исключительно живучи…»

«Шутите?» – подозрительно спросил он.

И мы даже вместе смеялись, рассчитывая дозы, призванные улучшить мое состояние…

После плавания Злой ложился на гальку, животом вниз. Он широко раскидывал руки. Он дышал куда-то вглубь пляжа, вглубь земли. И лица его не было видно. Я делала вид, что на том берегу, где был он, мне нужно поменять полотенца, но на самом деле ходила смотреть.

Смотреть на Злого. А он лежал, не поворачивая головы. И я глядела на его спину, вылепленную – я видела – жестокостью и какой-то отчаянной нелюбовью к собственному телу. Наверное, в детстве он был толстым. Я тоже была.

А потом… А потом я искала его. Весь шумный, звенящий тарелками и ножами ужин, и весь вечер, суетливый и влажный, и всю ночь… Почти всю ночь я искала его и не нашла его. В первоисточнике было по-другому: «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его».

Впрочем, не по-другому. Так все и было. Я искала на ложе. Но обнаруживала только себя – отдельную, бесстыдную, совсем незнакомую. Счастливую без единой причины к счастью. Муж говорил мне, орал шепотом в ухо: «Мы есть, есть, есть!»

«Наверное», – отвечала я, закрывая глаза.

– Арауканы. Знаешь, какие у них уши? У них из ушей – перья! Своего первого араукана я назвал Полковник. Он был щуплый, сердитый, бесхвостый. На выставку без хвоста нельзя. С бабами тоже нежелательно. Ухудшение породы. Ему была одна дорога – в суп. Но характер! Когда его хотели бить, он смотрел в небо. Пятился. Пятился к стене. Но оттуда вылетал как истребитель. На низком, бреющем ходу. Сбивал с ног всех без разбора. Меня тоже. Дрался как бог. Как Ахилл. Я назвал его Полковник и поселил с обычными курами. Они несли голубые яйца. Белые, бежевые и голубые. Генетика. Капец. Полковник любил всех своих баб – без разбора. Когда он умер, я похоронил его. На клумбе. Он был моим другом. Скажешь, стыдно? Мне не стыдно: я дружил с петухом.

Год назад я бы подумала об одиночестве. Об одиночестве этого Злого, выбиравшего в друзья суповой неликвид. Я придумала бы ему историю, в которой он хотел бы взрослеть летчиком, но умирал, обрастая навозом и ценами на куриное мясо. Я бы отчетливо видела контуры его разрушений, в которых шея наливалась силой и неповоротливостью, а пальцы, когда-то листавшие книги, становились узловатыми, чужими, незнакомыми ему самому.

А теперь я думала о радости. О разноцветных перьях, о возможности ходить подпрыгивая, передвигаться, не касаясь земли. О смелости. О любви без разбора. Я думала о том, что тоже могла бы дружить с петухом.

– Ты поставил на клумбе камень?

– Да. И нарисовал на нем хвост. Масляными красками. К Пасхе усиливаю цвета.

Мы лежим на черных ковриках, покрытых желтыми полотенцами. Желтыми и мокрыми от нашего пота. Мы лежим макушка к макушке. Мы не видим друг друга. И никого вокруг. Мы все, ожидающие попутного ветра, рациональные и контролирующие, мы все, у кого было и было по-честному, исчезли, чтобы получить слух, и зрение, и кожу, собирающую память о безымянных и неслучившихся объятиях.

– Не тяни шею, – говорит он. – Не тяни голову и шею. Поднимай лопатки. Отрывай лопатки. Иначе будет болеть, – говорит он. – И отдыхай.

Я переворачиваюсь на живот. Улыбаюсь. Сегодня я видела его на пляже. Его жену, сына, его друзей и их дочь. Он, мой Злой, был в кепке. И я не сразу узнала его. Нервного, агрессивного, требующего немедленно уйти в тень, ревущего на жену, раскрывающего зонтик и разрывающего воду не плавным, но грозным движением рук.

А его сын был ровесником моему.