Мы сидим на черном резиновом коврике. Спина к спине. Мы отражаемся в зеркалах. В них и видим друг друга. Мы просто сидим, но считается, что это такая йога. Такая новая русская йога, где медитация начинается словом и просветление приходит с ним же. Я пытаюсь подстроиться под его дыхание. Conspiro – дышать вместе. Всего лишь дышать вместе, а вовсе не быть заговорщиками – пляжными незнакомцами.

Я думаю, что если бы была война, если бы вот прямо сейчас, сию минуту, ему, Злому, на фронт, я стала бы целовать его так, чтобы хватило на пять лет и пять зим. Я бы трогала-запоминала его губы, нарисованные для капризных девочек, надутые, упругие и живые. Я бы гладила его щеки, замученные лезвиями и пенками. Я бы попробовала на ощупь и, может быть, даже на вкус его брови. Но, конечно, не прикоснулась бы к затылку. Потому что я не беру чужого.

– Ты называл ее по отчеству?

Он качает головой:

– Нет. А ты?

– По имени. И сейчас…

Злой не принуждает меня, но я неожиданно легко достаю то, о чем не могу говорить, потому что у меня нет правильных слов и разумных объяснений. Зыбкость, неясность, надежда, горечь и сладость, все то, чего я раньше стыдилась и о чем поспешила забыть.

– Он обижал тебя? – строго, почти с ненавистью спрашивает Злой.

– Нет. Я. Обидела и сбежала. Я сбежала от себя такой, какую не знала. От себя, готовой не существовать, не иметь дома, детей, не иметь сил жить без него. Знаешь, когда меня бросил муж, я ни разу не вспомнила о нем. Потому что он – не возможность, а данность.

– Он живой?

– Да.

– Ты счастливая. Я выбрал тебя, потому что ты – счастливая, и потому…

Он замолкает на полуслове. Люди. Кроме нас, в зале, оказывается, есть люди. Они почему-то перестают бегать по дорожкам, крутить педали и делать жим лежа. Они слушают. И, судя по лицам, готовятся к аплодисментам.

Наши тексты похожи на синопсис пьесы. Но мы сами… Мы сами вряд ли похожи на авторов. Так, исполнители, не лучшие и не худшие. И ноль ответственности за сюжет. Но в моменты искренности мы достигаем таких высот, что, падая, ломаем хребет и себе, и другим. В моменты искренности нам никого не жаль. Мы ждем. Мы таки ждем аплодисментов. Но буддисты говорят, что одной рукой хлопать нельзя. Зато можно наигрывать мелодию.

– Чё уставились? – сердится Злой. – Чё вылупились?

– Мне пора, – говорю я. – В этом месте становится грустно.

– Они всё равно не понимают. Они – не наши! Посмотри на зубы… Это не наши люди.

– Да, – соглашаюсь я. Мы, управляющие стоматологиями и фермами, первым делом смотрим на зубы. На качество их укладки. Длину, ширину, цвет, пропорции. – Это не наши зубы. Хотя у меня делают почти такие же… Почти… До свидания.

В два часа пополудни, в два своих обычных часа следующего дня я хотела сказать Злому, что мы любим только один раз. Но пока любим, не знаем об этом. Потому что в первый раз никто на самом деле не знает правил. И если «потом» не наступит, мы можем так и не понять, кого и как долго мы любили.

Я хотела сказать Злому, что нельзя играть в дурака разными колодами. И уж тем более нельзя заходить с козырных тузов. Потому что каждый следующий тур будет предсказуемым и скучным. Потому что после тузов наступает честность, похожая на голость. На новорожденную голость, в которой есть только знание, но нет слов.

Я хотела сказать Злому, что стояла посреди февраля, не готового к зиме. Посреди февраля, наперед заплатившего налоги талым коричневым снегом. Посреди февраля, в котором я хотела исчезнуть. «Пусть меня не станет», – говорила я в телефонную трубку всем, кто еще мог и хотел меня слышать. «Пусть меня не станет», – говорила я себе. Говорила до тех пор, пока не услышала в ответ: «Да. Но что мы будем с этим делать?» Мое сумасшествие тогда уже не было цветным и разноголосым. Я утомила всех добрых и раздразнила всех злых. Я думала, что во мне уже нет несогласных. И я удивилась…

Удивилась. Удивилась. Удивилась.

И вдруг захотела остаться. Сильно. Остро.

Я ощупывала себя и замечала, как исчезли все «нет» и все причины для «нет». Я оказалась не живучей как кошка, а просто – живой.

У меня не было ответа на вопрос: «Что мы будем с этим делать?» Вместо него случилось любопытство. Веселое и доброе, как мозаика в домах Помпеи.

Еще я хотела сказать, что с той стороны баррикады, где собираются на перекличку ветреные жены и неверные мужья, не все пошло так, как кажется честным, чистым и железобетонным. И здесь, среди всякой лжи, здесь есть всякая правда, и среди подлости – радость, и среди отчаяния – вера.

Я хотела сказать Злому, что больше не приду. И пусть горят синим пламенем мои пресс, трицепсы и красивая дельтовидная мышца.

Но не пришел он.

И был вечер, и ночь, и утро. Ничего особенного. Ничего страшного.

Тем более что утром наши дети снова дружили айпадами. Купались нехотя. Почти не ныряли.

Мой сын сказал за обедом: «Его папа уехал спасать бизнес. На него напали рейдеры. Чума двадцать первого века».

«Откуда ты знаешь, кто такие рейдеры? Откуда ты можешь знать?» – изумился муж.

«Это нетрудно. Рейдеры – зло. Как всякое зло, они сначала только миноритарные акционеры. А потом бывает уже поздно. Знаешь, Гарри Поттер никогда не был добрым, потому что его миноритарным акционером с самого начала был Волдеморт. Все эти книги, папа, они про рейдерские атаки. Тебе стоит почитать».

Мы переглянулись, потому что не знали, плакать, смеяться или гордиться. Или, черт с ним, начать читать эту дивную сагу? Мы…

Ничего особенного. Ничего страшного. Тот же тренажерный зал. Черные коврики, желтые полотенца, беговые дорожки, штанги, зеркала. Я отражаюсь, хожу, не тяну шею. Я «славлю Котовского разум, который за час перед казнью тело свое граненое японской гимнастикой мучил». Славлю, да. Много всего. Лишнего, забытого, ненужного… Пригодившегося в итоге для того, чтобы преодолевать километры пути, никуда, в сущности, не направляясь.