Я скучаю по нему. Скучаю по Злому. Очень.

Но уже не отменяю свои маршруты, расписания и привычки. Всему есть место и время? Наверное.

Я задерживаюсь на пляже. Мне не к спеху в номер. Я могу пойти на ужин с солеными волосами. Мне некому теперь случайно попадаться на глаза. И никто не пройдет мимо, не узнав меня совсем.

Когда солнце собирается скрыться за горой, я перехожу туда, где мелкая галька, голые дети и красные резиновые матрасы, готовые принять любую форму. Я ложусь на живот. Утыкаюсь носом в камни. Чуть поворачиваю голову, чтобы не задохнуться. Я чувствую камни щекой и сквозь ресницы ловлю нежаркие, но сладкие лучи.

Злого нет. Но он говорит: «Это место личного солнца. Пусть будет твое. И где бы ты ни была, и сколько бы тебе ни было лет, и что бы ни носила ты в сердце, у тебя всегда будет место личного солнца. И совсем не обязательно, чтобы рядом были красные матрасы. И море, кстати, тоже… капец как не обязательно…»

Первого сентября я пошел в школу и предал Олю.

Мама сказала, что я хуже Павлика Морозова. Я спросил: «А кто это?» – но мама махнула на меня рукой и заплакала.

Я сказал: «Не плачь, очень тебя прошу!» Но у мамы не было слов. Ни для меня. Ни для вообще. Только для Оли.

Чужие дети – это ох как трудно. Я понимаю. Это мне и Оля говорила, и «та другая бабушка».

Я чужой. И Котя – чужой. Но Котя маленький, а маленькие еще не знают, чужие они или свои.

Когда мне было четыре года, я тоже был глупый. Глупый – это тот, кто всему рад.

Например, наш папа складывал чемоданы, а я прыгал рядом и думал, что мы едем кататься на лыжах.

Как раз была зима. А у нас море! Снег, если и идет, то реденький, как манная каша. Еще у нас асфальт и вместо природы – газоны.

Папа надел ботинки, куртку и…

– Хоть бы детей пощадил, – сказала Оля.

«Ща». «Ча» и «ща» пишутся с буквой «а». А слышатся с «я». Обманные буквы. Притворные. Взрослые. Их намного больше, чем детских. «Б» как «п», «и» как «ы». Зачем им обязательно надо быть на кого-то похожими? Я не знаю.

Я люблю букву «р». Но она мне пока полностью не далась. Писать я ее умею, а говорить – не очень…

– Пока, – сказал папа.

– А я?

– А вас я не бросаю. Я вашу маму бросаю.

– Куда? – спросил я. Меня, например, папа подбрасывал до потолка. А Котю – боялся. Котя тогда был совсем мягкий, почти пластилиновый и весь в сыпи.

– Не куда, а почему, – сказал папа. – Потому что не люблю.

– Сволочь, – сказала Оля.

– Угу, – сказал папа.

Я думал, что он покатается и вернется. Но папа не вернулся. А даже наоборот. Папа женился на Тае. Она давала мне поносить мотоциклетный шлем и рисовала на руках татуировки. Йодом. Они не сразу смывались. И «та другая бабушка» кричала на Таю. А Тая смеялась. Ей было наплевать. Она сама мне так сказала: «Наплевать и растереть».

Я попробовал. Это не очень интересно и не очень приятно: растирать свои слюни.

Мне не понравилось. Я, наверное, больше не буду.

«Ту другую бабушку» зовут Катя. И ее жальче всех на втором месте. На первом жальче Котю. Потому что меня «той другой бабушке» давали, а его – нет. Чтобы не травмировать.

Мы с Катей ловили рыбу и ездили в Париж. Рыба называлась «бычки». Париж я как-то не помню. А еще мы ходили в кино. Жарили картошку и сырники. Ждали кого-нибудь в гости. Папу, например. Но папа не приходил. Звонил только.

Катя была моя-моя. Самая моя. Но мы решили никому об этом не говорить, чтобы тоже не травмировать.

Катю я не предал. Это хорошо. А Олю – предал. Это плохо.

Мы уехали в самом конце лета. В таком самом-самом, что Катя на всякий случай записала меня в школу недалеко от ее магазина. Всякий случай – это такой приз. Как четыре туза в гадании. Всякий случай – это исполнение желаний. Может выпасть, а может и нет.

Нам не выпал.

В городе маминого замужа тоже было море. Только наше море – теплое, а их – холодное.

Человечеству, а особенно рыбам, нужны разные моря.

А женщинам, особенно с чужими детьми, нужны законные мужчины.

Оля сказала: «Он вам никто. Он не любит вашу мать. Он ей не муж. Он выгонит ее в шею. И будет вас бить ремнем. Вы будете голодать и скитаться. О, я этого не переживу. А когда я умру от разрыва сердца, все вы кончите возле помойки».

Оля сто раз это сказала. И мне, и маме, и Коте. Мы с мамой Оле не верили. А Котя верил, потому что Оля была у него одна. Но ему не было страшно. Он – в маму – смелый. А я – трус.