Я взяла Ларионова под руку.

— Забудьте об этих показушницах. Давайте займем столик, и вы расскажете мне все-все-все.

О своей работе Михаил говорил с безграничным воодушевлением. После двухчасовой беседы он сказал:

— Есть еще многое, что я бы хотел добавить, но мне пора. Пожалуйста, не стесняйтесь найти меня в любое время, когда придете на представление.

Так я и поступала.

— Расскажите мне, как художник делает себе имя, — допытывалась я на следующей нашей встрече, теперь тет-а-тет. — Я хочу знать, как не превратиться в стрекозу из басни.

Он озадаченно посмотрел на меня.

— Не хочу, чтобы зима застала меня врасплох, — пояснила я.

— О какой зиме вы говорите?

— Не знаю. Не могу описать. Меня просто не покидает ощущение, что произойти может все что угодно и я должна быть готова.

Он благодушно улыбнулся.

— Такая красивая женщина, как вы, никогда не останется одна. Думаю, вам будет тепло в любую зиму.

— Спасибо, — отозвалась я. — И все же, как вы подходите к работе с «Русскими балетами»? Как приступаете к созданию концепции, когда Дягилев решает поставить новый спектакль? Вам нужно понаблюдать за танцорами на репетиции, или послушать музыку, или просто…

Мы встречались каждую неделю. Не то что я лгала Скотту, но не упоминала об этих платонических свиданиях после представлений. Когда приходила домой, Скотт еще где-то гулял, а к тому времени, когда на следующий день он просыпался и трезвел, его ум уже был занят планами на будущее. Так зачем давать ему лишний повод для размышлений и несоразмерно бурной реакции?

«Мое молчание позволяет сберечь его нервы и помогает ему сосредоточиться», — вот как я объясняла это себе.

Все шло хорошо до одного июньского вечера, когда мы пришли на небольшую вечеринку в честь тридцать четвертого дня рождения Коула. Праздновали в одном из роскошных закрытых салонов «Ритца». Перед тем как отправиться туда, Скотт решил заглянуть в бар «Ритц», где его едва ли не с первого дня считали за своего.

Как всегда, нас тепло поприветствовали метрдотель, шеренга одетых в ливреи официантов и бармен, чья застывшая улыбка была в шаге от абсолютного подобострастия. Здесь, в «Ритце», Скотт воплощал le supr^eme Am'ericain — образ, для которого он был создан.

— Шампанского, дружище, — велел он официанту.

Мы были одеты по высшему разряду: Скотт в смокинге и бабочке, я в бирюзовом шелковом платье без рукавов с бахромой по подолу.

— У месье какое-то событие?

— Мне вот тоже интересно, — подала голос я. — Это день рождения Коула, не твой, дорогой. Мы хотим потренироваться произносить тосты?

— Аи contraire [6] , у нас есть повод для празднования, — возразил Скотт. Он жестом велел официанту уйти и положил на середину стола квадратную бархатную коробочку. — Смотри, что я принес, чтобы отпраздновать вот это, — и он вытащил из кармана сложенную газетную вырезку и выложил ее на стол рядом с коробочкой.

Заголовок гласил: «Наша королева кино, автор — Ф. Скотт Фицджеральд», а вслед за этим был напечатан рассказ… мой рассказ, который я написала еще в Грейт-Нек.

— Что такое? — спросил Скотт, увидев, что я не реагирую. — Я знаю, у них ушла целая вечность, но я думал, ты будешь без ума от счастья.

— Я… это здорово, — произнесла я, пробегая глазами строчки, над которыми столько трудилась.

Моя Грейси Аксельрод обрела плоть, она была настолько живой, насколько это вообще возможно, здесь, на страницах «Чикаго сандей трибюн». И прямо над ней значилось имя Скотта.

— Впечатляет, — добавила я с вымученной радостью.

— Именно! — Он подтолкнул ко мне коробочку. — Открывай.

Я послушалась. Внутри оказалась полудюймовая золотая брошь в форме киноленты, украшенная черной эмалью и бриллиантами.

— Ее изготовили на заказ, — просиял Скотт.

Если бы я приняла подарок с благодарностью и достоинством, возможно, этот вечер закончился бы иначе.

Но сейчас мне не хватало ни того, ни другого. Мой разум боролся с сердцем, пытаясь заглушить чувство разочарования, которое я снова и снова испытывала, глядя на имя Скотта как автора моего рассказа.

Я сама виновата. Это с моего благословения Гарольд продал мой рассказ под именем Скотта, но я не подозревала, что результат так меня расстроит. Мы выручили за него тысячу долларов, но на что они ушли? Все, что я получила, все, что подтверждало мой талант, мои способности, силу моего воображения, — это брошка. Красота и продуманность подарка — слабое утешение.

— Я не хочу ее, — заявила я. — Она прелестная, но ты с зимы ничего не продал. Мы не можем сейчас позволить себе такие вещицы.