— Будь моей! Приласкай меня! И я спасу тебя, клянусь, даю тебе слово Демосфена!

Видят боги, Лаис на многое готова была ради спасения, которое позволило бы ей отомстить убийце любимой подруги! Она без малейших колебаний отдалась бы любому стражнику своей темницы, она соблазнила бы какого угодно, самого уродливого тюремщика, если бы он открыл ей дверь на свободу, однако имя Демосфена вызвало у Лаис прилив такого отвращения, что спазм сдавил ей горло — и ее едва не вырвало прямо во впившийся в ее губы рот знаменитого краснословца.

Лаис с силой отшвырнула его.

Демосфен отпрянул, возмущенно шипя:

— Дура! Неужели ты утратила всякий разум! Или хочешь висеть на городской стене, чтобы вороны выклевали тебе глаза еще живой? Чтобы зловонные мухи высосали твою кровь? Чтобы мокрицы грелись у тебя между ног? Хочешь сходить с ума от того, что не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и даже не можешь отогнать от себя насекомых и гнусных птиц, пожирающих тебя, еще живую, словно падаль?!

Что и говорить, Демосфен блистал красноречием, как полуденное солнце — лучами, однако страшные картины, которые он рисовал перед Лаис, не повергли ее в безумный панический страх, а странным образом вернули хладнокровие.

Она огляделась.

В светце торчал факел, озаряя каменные стены мрачного помещения без окон. С одной стороны была тяжелая дверь, с другой — какое-то темное отверстие выше человеческого роста и довольно широкое. Возможно, там находилась еще одна темница?

Потом Лаис перевела взгляд на сидевшего перед ней Демосфена.

— Что ты потребуешь за мое спасение? — спросила она так спокойно, словно узнавала у него цену за какую-нибудь безделицу, а не за собственную жизнь.

— Я уже сказал! — тяжело дыша от неутоленного вожделения, простонал омилитэс. — Тебя! Твое тело, твою страсть! Ты можешь биться и орать, как девственная жрица Артемиды, которую насилуют разбойники, разрушившие храм; ты можешь лежать покорно и неподвижно, как лежала в первую брачную ночь моя невинная и непорочная невеста… К слову сказать, и сделавшись женой и родив мне трех детей, она продолжает так же уныло лежать в нашей постели… Но куда же это веду я свою тропу среди словесных дебрей?

Демосфен вдруг схватился за голову, и Лаис подумала, что он заблудился в этих самых «словесных дебрях», порожденных его же болтливостью, и забыл о сути дела, но тотчас сообразила, что это не более чем одна из фигур речи, к которым часто прибегают краснословцы во время своих выступлений!

— Я пролагаю тропу своих речений, — с новым пылом воскликнул Демосфен, — пытаясь дать тебе понять: ты можешь вести себя как угодно. Я настолько жажду тобой обладать — жажду с той минуты, как случайно встретил тебя в Афинах, нет, гораздо раньше, с тех пор, как увидел твое незабываемое лицо на одной из фресок этого бездарного мазилы Апеллеса, — настолько жажду обладать тобой, говорю я, что готов ради этого на все!

Лаис почувствовала себя глубоко оскорбленной из-за пренебрежительного отзыва о своем бывшем возлюбленном, знаменитом художнике Апеллесе, однако сдержала вспышку ярости.

Она отнюдь не чувствовала себя польщенной столь пылкой страстью Демосфена, которого презирала, — напротив, она была унижена этой страстью и даже ценой свободы не собиралась ее удовлетворять. Тем более что она всем существом человека, чья жизнь находится в опасности, кому смерть уже почти заглядывает в глаза, чувствовала не только фальшь в этих выспренних словесах Демосфена, но и некую ловушку.

— А что будет потом? — спросила она, намеренно не поправляя на себе растерзанный хитон, ибо понимала, что зрелище ее обнаженной груди и бедер лишает этого болтуна разума, а значит, он невольно будет искренен с ней. — Что произойдет после того, как я отдамся тебе? Разве двери темницы откроются? Там ведь еще стражники… Не получится ли так, что должна буду подставлять свою замочную скважину под множество мужских ключей?

Ее рассчитанная грубость заставила Демосфена еще больше возбудиться.

Впрочем, Лаис зрелище этого возбуждения было неприятно, даже отвратительно, и она поспешно отвела взгляд от нагих чресл краснословца.

— Ты отдашься только мне! — решительно заявил он, жадно протягивая к ней руки. — А затем мы призовем архонта, которому ты признаешься в совершенном злодеянии.

— Низко же ты ценишь себя, Демосфен, если считаешь покорность женщины твоим ласкам злодеянием! — съехидничала Лаис, и Демосфен так и вспыхнул:

— Что ты несешь?! Под злодеянием я разумею жестокое убийство твоей подруги, которое ты совершила!

От ярости у Лаис перехватило горло, и, хотя она готова была кричать, она смогла только прошипеть:

— Я не убивала Гелиодору! Слышишь?! Не убивала! И готова повторить это хоть сто раз!

— Можешь повторять хоть тысячу, — усмехнулся Демосфен, — тебе никто и никогда не поверит. Охлос [35] уже приговорил себя к смерти, твоей казни ждут с нетерпением, как редкостного зрелища, как представления в театре Диониса, и нужно создать еще одно зрелище, устроить еще одно представление, чтобы тебе позволили не только жить, но и вернули тебе народную любовь. Я могу сделать это! Только я могу это сделать! Ты признаешься в убийстве, а я произнесу в твою защиту такую речь, что тебе мигом вернут свободу. Тебя полюбят еще больше, чем прежде!