– Да он чуть замешкался. И он бы там был, его линия – тоже.

А Андреяшин, значит, сам вырвался, птицей.

Вот – и отлучился в Орле… Посетил…

Без ноги молодому жить. И отца-матери нет…

Подносят, слышно, как стонет:

– Ребята, поправьте мне ногу правую…

Ту самую.

Обинтовка с ватой еле держит кровь на культе. Чернейкин ещё прикладывает бинта.

Лундышев: – Он и ещё ранен. Вон – пятна на боку, на груди.

Осколками.

Вот и отлучился…

Лицо смуглёныша ещё куда темней, чем всегда.

– Ребята, – просит, – ногу поправьте…

Оторванную…

Неровное, мягкое, больное – трудно и поднять ровно. И в кузов трудно.

Капает кровь – на землю, на откинутый задний борт.

– Да и… – киваю на ногу, – её возьмите! Кто знает, врачам понадобится.

Взяли.

– Теперь, Пашанин: и скоро, и мягко!

По тем ухабам как раз.

Да Пашанин деликатный, он повезёт – как себя самого раненного.

И двое в кузове с Андреяшиным.

Закрыли борт – покатила машина.

Хоть и выживет? – ушёл от нас.

А к Орлу его – прямо и идём, прямёхонько в лоб.

Хмуро расходились.

Да, вспомнил: уголовно отвечать.

А Дугина – служба томит:

– Таащ старштенант! Так трэба сращивать? Як будэмо?

И линейные – сидят на старте, готовые. Со страхом. Тот же и Галкин, по случайности уцелевший.

А там – по нашим танкам бьют.

Кого беречь? Там – беречь? Здесь – беречь?

– По-до-ждите, – цежу. – Маленько ещё подождём.

И – как чувствовал! Выстрелы почти не слышны, и от шума, и от зноя, – а всей толчеёй! – полтора десятка стопятимиллиметровых – опять же сюда! где Андреяшина пристигло, и ещё поближе – чёрные взмёты на склоне!

Одну избу – в дым. С другой – крышу срезало.

– Не говорите им там, в подвале.

Вот так бы и накрыли, когда тело брали.

Митька – снизу, от Дугина, ко мне с посланием:

– И предупредитель перебило! – так кричит, будто рад.

Так и тем более, извременим.

Как дедушка мой говорил: «Та хай им грэць!» Одно к одному.

За всю армию – не мне отвечать. Да и командующий не ответит. А на мне – вот эти шестьдесят голов. Как Овсянников говорит: «Надо нам людей берегти, ой берегти».

Ещё сождём.

Курю безсмысленно, только ещё дурней на душе.

И – какое-то отупение переполняющее, мозг как будто сошёл с рельсов, самого простого не сообразишь.

Прошло минут двадцать, больше налёта нет. Теперь послал Галкина и Кропачёва – чинить. Раз перебиты все сразу – так тут и порывы, при станции, на виду. На боках у них по телефону – прозванивать, проверять.

А к телефонам нижним – меня опять звали.

Комбатам соседним объяснил: посты перебиты.

Толочков считает: 415-ю подавили, не проявляется.

А налёта – так больше и нет. Починили. Где и кровь Андреяшина.

Вернулись. Ну, молодцы ребята.

Только звуки немецких орудий – всё те ж нечёткие. Шпарит солнце – сил нет. Облака кучевые появились, но – не стянутся они.

Ботнев сменил меня на центральной.

Вернулся Овсянников. Умучился до поту, гимнастёрка в тёмных мокрых пятнах. Про Андреяшина уже по проводу знал. На возврате и он попал под налёт. Перележал на ровнинке, ничем не загородишься. Предупредителю, хоть и за камнями теперь, – тяжело, головы не высунешь.

И у самого – пилотку потную снял – голова взвихрена, клоки неулёжные, дыбятся. А порядливо так рассказывает обо всём, с володимирским своим оканьем.

– Иди, Витя, поспи.

Пошёл.

А текут часы – и ото всего стука, грюка, от ералаша, дёрганий твоё сверхсильное напряжение начинает погружаться в тупость. Какой-то нагар души, распухшая голова – и от безсонницы, и от взрыва не прошло, голову клонит, глаза воспалены. Как будто отдельные части мозга и души – разорвались, сдвинулись и никак не станут на место.

А к ночи надо голову особенно свежую. Теперь пошёл спать и я, в избу. На кровати – грязное лоскутное одеяло, и подушка не чище. И мухи.

Положил голову – и нет меня. Вмертвь.

Долго спал? Солнце перешло сильно на другой бок. Спадает.

Ходом – к станции.

А тут – Пашанин с котелком, после обеда.

Вернулись?

Он – соболезным, траурным голосом, как сам виноват:

– В медсанбате сразу и умер. Изрешеченный весь.

Вот – так.

Так.

Спускаюсь к прибору, о работе узнать.