Лампадка возгорелась ровным теплым светом, аромат благовоний наполнил часовенку. Были добры к ним и Божья Матерь, и Никола Угодник, и сами отмытые стены излучали тепло.

Они так и не уснули. Скоротали время за разговорами и, едва забрезжил сырой рассвет, поспешили прочь, словно старания их были ничтожно малы и не смыть грех святотатства.

Впервые христово жилище не породило в Крониде смутных видений. За его спиной осталась чистота.

— Добрый знак, — повторил Оками.

К полудню они вышли к низине, удивительно зеленой среди желтой листвы и пожухлой травы. Низина притягивала взгляд и одновременно настораживала вызывающим цветом среди сырой однообразности. Кронид, приглядевшись, различил пологие холмики. Ближний от них оказался ста-рой-престарой землянкой.

— Люди никак жили? — высказал предположение Оками.

— Кажется, жили, — согласился Кронид, раздумывая, что перед ними. — Не здесь ли артель дедушки Пармена располагалась?..

Радоваться он не спешил.

— Знаешь что, Оками, — решил предложить он. — С последнего перевала я видел озеро неподалеку. Как ты считаешь, если мы наловим рыбы и запасемся в дальний путь, подвялив ее? А заодно и к месту присмотримся?

— Я согласен, — не колебался Оками. — Расчистим землянку, будет где спать и подсушиться, обувь починим…

Про себя Кронид подумал, что именно к этому месту он стремился, и сейчас не осталось желания идти дальше, пока он не убедится в своем предположении.

Трудно ли заблудиться в трех соснах? Да проще простого. Сначала для куражу забираются в дебри, а дальше подыскиваются любые три сосны. Иваны Сусанины перевелись, остались в самом деле не ведающие верных путей.

Не сказать, что президенту прискучило заниматься государством или он выдохся — просто в один прекрасный день он нашел себя в странном положении: он был, его именем вершились дела, он подписывал указы и рескрипты, давал, задания и обращался к гражданам, но жизнь упрямым потоком обтекала его по сторонам. Поток напирал, заставляя смещаться шаг за шагом к берегу, и все больше хотелось выйти на желанный бережок.

Оглядевшись, он не увидел рядом ближайших друзей, искренних помощников и соратников. Кто, как и он, вышел на берег и отсиживался, кого-то унес поток и никто не изменил течение вспять. А ведь он обещал… кисельные берега, молочные реки. Оказалось — болото, подслащенное какой-то пакостью, от которой начиналась изжога.

Страна жила безбедно. Ее не тревожили катаклизмы на чужих берегах, ей не угрожали стихийные бедствия, не стесняло пространство, благо его немерено и климат значительно потеплел, а кулики упоенно пели: «Я другой такой страны не знаю». Пусть подтопило часть территории, зато вокруг московских холмов образовались пять новых морей, и держава спешно скупала заморские флоты, которые за ненадобностью и почти задаром отдавали владельцы и владычицы. Сибирь расцветала розами и осветлялась яблоневым цветом, как грибы поднимались города без тесноты и обид, а прочнейшие широкие дороги разбегались полнокровными артериями.

И только дураки остались в России неизменно. Они, как родные клопы и тараканы, переселялись с утварью to старой жизни в новую, утверждались там с вечной уверенностью в своей незаменимости.

Не в силах перебороть традиционную рутину, Гречаный решил на очередных выборах свою кандидатуру снять.

Едва он проговорился об этом, окружение ожесточилось, напористо подталкивая президента и дальше служить отечеству верой и правдой. Нет якобы альтернативы. Заговорили о монархии. Гречаный стал чаще отсиживаться в загородной резиденции, меланхолический настрой усугублял затяжной противный дождь.

В один из таких унылых дней явилась с уговорами депутация из первого эшелона власти. Премьер Цыглеев, глава органов Сумароков и прочие и прочие. Скромно отсутствовал Бехтеренко, и, разумеется, не было старых друзей: Судских, Луцевича, Момота, Бурмистрова.

Президент с тоской во взоре слушал доводы до тех пор, пока его молчание не стало раздражать депутацию.

— Я подумаю, — всего лишь ответил он на часовую аудиенцию.

Задержался один премьер Цыглеев, сославшись на необходимость срочно обсудить важное дельце.

Двадцатилетний Цыглеев, несмотря на ранний возраст, довольно умело руководил своим кабинетом. Начинал он министром просвещения, и Гречаный как будто не ошибся в нем. Пугала лишь его тяга все и вся компьютеризировать. Мыслил он другими категориями, отличными от устоявшихся правил. Если сравнить его с самым знаменитым плутом последних лет Черномырдиным сразу бросалась разница! подходе к проблеме. Цыглеев решал ее как обычный мясник. Членил на составляющие, пластал и разделывал с юношеской легкостью до последней косточки. Получалось грамотно и без отходов. Зато Черномырдин, с лицом завзятого мясника, премьера только изображал. Был у него и мясницкий фартук, и блистающий топор, и лицо он делал стальное, а все видели сразу, что никакой он не специалист и копия Леонова из «Полосатого рейса». Цыглеев не оглядывался на зрителей и просителей кусочка понежнее, был молод, не боялся за репутацию и будущее, а Черномырдину было что терять, и прежде всего старые связи, опутавшие его крепко-накрепко. Оттого и не было у него действий, а была игра в поддавки, из-за чего довели страну до ручки, по-коммунистически бездарной и карающей. Жизнь превратилась в мерзкий спектакль, где премьеры грозились премьерами, театральные труппы сменялись трупами политическими.

Ради изменения правил игры восстал Гречаный, но финальная сцена развивалась не по сценарию. Требовались молодые силы, способные спасти державу от сытой мягкотелости.

Цыглеев усиленно продвигал молодых с молчаливого согласия Гречаного. Они выгодно отличались от поколения деляг умением мыслить компьютерными величинами, чего не могли освоить старые пердуны, опоздавшие в развитии. Пока Цыглеев проникал в виртуальный мир, поверял доводы программным решениям и тратил юные годы на точные науки, Черномырдин с младых лет постигал условности и, когда вышел в премьеры, оказался всего лишь на пирамиде из чужих и собственных ошибок, нежели из достижений.