Киев загудел как растревоженный улей, готовый вот-вот взорваться. Терпение народа иссякло. Два подвыпивших поляка, появившиеся у Подольских ворот, были забиты кольями, хотя вроде ни к кому не приставали, а всего лишь горланили польскую песню.

Поляки попрятались, притихли.

Болеслав вечером возмущался за ужином:

— Что это у тебя творится, Святополк? Неблагодарные избивают освободителей.

— А что я должен делать? — спрашивал Святополк, стараясь не поднимать от тарели глаза, в которых тестенек мог приметить искры радости.

— Как что? Как что? Ты главный судья в городе. Ты должен найти виновных и строго наказать.

— Виновные уже наказаны.

— Как? — не понял Болеслав.

— Они убиты на Торге, увы, без моего суда.

— Ты? Ты что? Валишь на моих ребят? Да?

— Да. Мне передали, что они вместо платы за товар стали избивать продавца.

— Не забывай, Святополк, что они победители и имеют законное право на добычу.

— На ратном поле, верно. Имеют. Но на Торге надо платить кунами.

Впервые с ужина зять и тесть разошлись, открыто рассорившись. За весь вечер не назвав друг друга ни разу ни «отцом», ни «сыном». Что было плохим знаком.

Но почин киевлян не остался втуне. На следующий день к обеду прискакал из Вышгорода на коне поляк и, ввалившись к Болеславу, молвил, сильно заикаясь:

— К-князь, н-наш-ши в Выш-шгород-де п-перебиты!

— Все? — насупился Болеслав.

— В-все. Я-я ед-два с-спасся.

На этот раз, посылая в Вышгород сотню конных воинов, князь распорядился привезти старшину города, того, кто отвечает за защиту крепости. К ночи сотня вернулась и привезла Путшу. Болеслав приказал бросить его в поруб, недвусмысленно пообещав утром повесить на Торговой площади в устрашение взбунтовавшимся.

Ночью Святополк послал Волчка за Ермилой, порубным сторожем. Когда тот явился, сказал ему:

— Надо спасти Путшу.

— Как, князь? Ежели я его выпущу, завтра повесят меня вместо него.

— Тебя Волчок свяжет, заткнет тебе рот, а утром ты скажешь, что на тебя напали трое, повязали и отобрали ключи. И ты их никого не знаешь.

— Хорошо, — вздохнул Ермила. — Никогда не приходилось мне помогать побегу заточников. Что деется. Господи.

— Путша совсем невиновен, его хотят казнить для устрашения.

— Да знаю я, что невиновен. Но вот я-то буду виновен, ведь не устерег. Ты уж, брат, тресни меня чем-нибудь по башке хорошенько, а то ведь могут не поверить.

— Тресну, Ермила, не переживай. Все поверят, и даже ты сам, — пообещал Волчок. — Куда мне увести Путшу, где спрятать? Ему ведь в Вышгород возвращаться нельзя.

— Уведи его на подворье митрополита, скажи старцу, я просил его спрятать. Иоанн не откажет в таком деле. Вернешься, сразу зайди ко мне, даже если у меня света не будет.

После ухода Волчка и Ермилы Святополк потушил свечи, сел у окна, притих, прислушиваясь к ночи. Но, кроме сверчка, так ничего и не услышал. И за окном ничего такого не смог рассмотреть в темноте.

Потом прошел к ложу, не раздеваясь, лег поверх одеяла и стал ждать. Где-то уж после первых петухов скрипнула дверь.

— Волчок, ты?

— Я, — отвечал тот, неслышно приближаясь.

— Ну как?

— Все в порядке. Путша у митрополита.

— А Ермила?

— Ермила связан, как и уговаривались. Но, кажись, без памяти после удара.

— Что так-то? Поди, ударил сильно?

— Так он сам просил. Треснул раз его, а он просит: «Дюжей давай», треснул еще, а он сызнова: «Слабо. Дюжей надо». Ну после третьего удара больше не просил. Умолк.

— С ума сошел. Ты хоть не убил его?

— Нет вроде. Дыхал.

Утром поляки, отправившиеся в поруб за заточником, обнаружили там лишь связанного Ермилу с разбитой головой. Узника и след простыл.

Ермилу вытащили наверх, отлили водой, лишь к обеду бедняга пришел в себя и мог что-то говорить.

— Кто тебя? — спросил Болеслав.

— Не ведаю, князь. Темно было.

— Р-раззява. Пойдешь заместо него в петлю.

— Твоя воля, князь, — молвил смиренно старик.

Однако за обедом Святополк вступился за сторожа:

— За что ты его собираешься повесить?

— За то, что упустил злодея.

— Но ты ж видел, на него напали и чуть не убили.

— Должен был отбиваться.

— Чем? Ключами?

— А это уже его дело.

— Я прошу тебя, отец, не трогать его. Когда мы с Ядвигой сидели в порубе, именно Ермила поддерживал нас и даже кормил с княжеского стола, хотя это ему запрещено было. Будь здесь Ядвига, она бы тоже заступилась за него.