Достали, попробовали печенеги, поцокали языками: «Вкусная сыта. Сладкая. Добрый Бог ваш».

— Но ведь хан нам может не поверить.

— А мы вам нальем в корчаги, — сказал дед. — Угостите хана.

Налили печенегам две корчаги — с киселем и сытой, отпустили, наказав не забыть воротить заложников. Приехали те в лагерь к хану, внесли корчаги.

— Русских земля и поит и кормит. Они никогда не сдадутся нам.

— Не может того быть, — вскричал хан. — Вас обманули!

— Да мы сами черпали из колодцев эту пищу, сами пили и вот тебе принесли. Попробуй.

Хан понимал — одного можно обмануть, двух, ну, трех, наконец, но десятерых? Разве можно обмануть десятерых? Разве могут все десять врать ему?

Попробовал хан принесенное. Особенно понравилась ему сыта, выпил едва не половину корчаги. Отер усы, сказал:

— Жаль, я сам не видел этих чудесных колодцев. Видно, придется нам в степь уходить. Коням уже корма нет. Отпустите заложников.

И назавтра, проснувшись, жители Белгорода увидели в степи лишь следы кострищ, кое-где еще тлевших, и ни одного печенега. Лишь над степью кружилось и граяло воронье, чуявшее поживу. Знать, где-то оставили печенеги павших коней или собственных покойников.

Постриги — посвящение в воины — были устроены княжичу Борису на пятом году жизни. Великая княгиня Анна не хотела отпускать от себя его, но Владимир Святославич настоял:

— При тебе, мать, вон Глеб остается. А Бориса пора к воинскому делу приобщать. Отец мой в четыре года уже копье с коня метал, рать зачиная. Чем ранее начнет, тем будет искуснее в воинском деле. Дам ему кормильца достойного, он выучит его.

— Кого же ты хочешь дать ему?

— Есть у меня дружинник славный, всегда с детьми ладивший, по имени Творимир. Он и грамоту и письмо разумеет. Набожен, плохому не научит.

— Ну, что ж, дай Бог. Только ты, Владимир, от меня сына совсем не отгораживай, я, чай, мать, да и от Глеба тож. Они братья единоутробные.

— Ладно, ладно, будешь видеться. Не за море посылаю. Лелей пока Глеба, не успеешь оглянуться, и его постриги подойдут.

К дню пострижения княжичу Борису по мерке были сшиты новые сапожки желтого сафьяна и кафтан, изукрашенный серебряной канителью. По заказу великого князя был изготовлен настоящий, хотя и невеликий, меч будущему воину по росту. Рукоять меча была украшена перламутром, а головка позолочена.

Перед постригами, за день-два, князь объяснил сыну, как себя надо вести и что произойдет при этом. Борис спросил отца:

— А меч будет настоящий или деревянный?

Князь засмеялся, но был доволен, что отрок задал именно мужской вопрос. Потому что отроки всегда мечтают скорее стать взрослыми: облачиться в настоящие брони и вооружиться настоящим мечом.

— Будет настоящим, сынок, и как раз по тебе.

— И острый будет?

— И острый.

— А я смогу им рубить?

— Сможешь и рубить, но пока, конечно, только лозу.

— Зачем лозу? Есть враг и пострашней.

— Враг? — удивился князь. — Кто же это?

— А за конюшней крапива. Целое войско.

— Ну, этого врага, конечно, щадить не надо.

На том и порешили: врага не щадить, спуску не давать.

Как и положено, готовила княжича в тот день к отправке в храм сама княгиня-мать. Одела его в новое платье, в сафьяновые желтые сапожки обула, на голову обшитую соболем малиновую шапку водрузила. Несмотря на праздник, грустна была Анна. Борис заметил это:

— Ты отчего не радуешься, мама?

— Ох, сынок, — вздохнула княгиня. — Оттого мае грустно, что более уж не мне одевать тебя придется.

— А кому же?

— Дядьке-кормильцу. Ты с нынешнего дня в воины записан будешь.

— Ну и славно. Сколько ждать можно? Вон Мстислава, сказывают, в три года постригали.

— Ох, глупенький, — сказала княгиня и, неожиданно притянув сына, поцеловала нежно в щеку. — С Богом, сынок. Едем.

Они спустились по дворцовому крыльцу, у которого стояла повозка. Великая княгиня села в нее вместе с сыном, велела возничему ехать.

Тот тронул впряженную в возок пару коней и, натянув левую вожжу, завернул телегу по направлению к храму. Напротив храма повозка остановилась, княгиня с сыном сошли на землю и направились вместе в храм. Из храма навстречу им ступал великий князь: он взял сына за левую руку, и в то же мгновение княгиня-мать отпустила правую руку отрока.

В храм княжича ввел уже отец. Внутри горели сотни свечей, освещая иконы и золоченый иконостас. Княжича ослепили митра и риза митрополита, шитые золотом. Отец подтолкнул Бориса к митрополиту, тот перекрестил отрока и, помолясь, принял из рук служки ножницы. Наклонившись к княжичу, он отрезал ему прядку волос и положил вместе с ножницами на золоченое блюдо, которое держал служка. Затем, оборотясь к иконостасу, вознес молитву Богу, а когда произнес «аминь», обернулся к великому князю и легким кивком головы разрешил дальнейшее действие.