Шрифт:
А после сигнала трубы закричали, засвистели, захлопали в трещотки кличане, дружно взлаяли собаки. Застрекотала где-то сорока — лесная вестница.
Шум-гам этот постепенно приближался. Стремглав через поляну промчался заяц, где-то в траве мелькнул и пропал хвост лисицы, — наверное, почуяв засаду, она свернула в сторону.
И вот на кромку поляны выскочила веприца в окружении вепрят. На какое-то мгновение она замерла, видимо почуяв неладное. Но шум сзади, с боков заставил ее кинуться через поляну.
Святополк, замахнувшись копьем, целил в одного из молодых, но брошенное копье лишь скользнуло по его шкуре. В следующее мгновение он промчался мимо. Сбоку раздался визг, кто-то из ловчих попал-таки в вепренка. Все происходило столь стремительно, что на поляне никто не увидел, как вылетел из кустов старый вепрь, преследуемый собаками. Он несся как черная молния, и направлена эта «молния» была в самую середину засады.
— Князь, берегись! — даже не закричал, а завизжал Волчок.
Но вепрь вонзился в куст, за которым стоял Варяжко. Кормилец и охнуть не успел, как был сбит, смят огромной тушей старого разъяренного зверя.
Отвлеченный на какое-то мгновение визгом Волчка, он взглянул в сторону Святополка, упустив из виду собственную безопасность. И это сгубило его. Вепрь не только сбил кормильца, но промчался по нему, терзая тело острыми и тяжелыми копытами. Если б не собаки, почти сидевшие на хвосте вепря, он бы, наверное, растерзал его.
Добычей охотников был годовалый вепренок, приконченный ловчими. Зато потеря была великая — кормилец Варяжко лежал без сознания растоптанный, раздавленный.
Его привезли в Туров на полсти, укреплённой на двух хлыстах и привязанной к седлам двух коней. Внесли во дворец, в его светелку. Святополк немедленно послал за бабкой Буской. Она, причитая, охая, осмотрела, ощупала раненого и вдруг тихо заплакала.
— Ты что, бабка? — спросил Святополк. — Лечи!
— Ой, милай. Ведь он насмерть ранетый. Хорошо, ежели до ночи протянет. Внутре у него все порвато.
Варяжко не приходил в сознание. Буска силой влила ему в рот какое-то зелье, но более расплескала по постели.
К ночи дыхание больного участилось, он начал бредить. Святополк вслушивался в бессвязные слова. Пришла в покои Арлогия.
— Тор, Тор, прости меня… Где Вальгалла? Где Вальгалла? Тор…
— Что он говорит? — обернулся Святополк к матери.
— Он зовет своего варяжского бога Тора, сынок.
— Но он же христианин.
— Он, умирая, ворочается к молодости, к своему богу.
— А Вальгалла, что это?
— Это у варягов так рай называется.
Варяжко умер в полночь, так и не придя в сознание, Буска тихо прикрыла ему глаза и неслышно, на цыпочках, вышла.
Святополк сидел возле умершего кормильца, вглядывался в его отчужденное лицо; горькие, сдерживаемые рыдания сдавили горло, душили. Только сейчас он понял, кто ушел из его жизни, кого потерял он. Никогда не знавший отца, он понял, что именно Варяжко заменил ему родителя. Что именно он был ему всех ближе, роднее и дороже. Никто уже, даже мать, не сможет заменить ему эту потерю. Никто!
Вторая часть. Крамола
Гость из Германии
— Вот, Владимир Святославич, к тебе гость из Германии, епископ Бруно, — сказал Леон. — Идет через нашу землю… к кому, ты думаешь?
— В Царьград, наверно.
— Хорошо бы так. К печенегам к поганым следует.
— Зачем? — удивился князь.
— Несу им слово Божие, — сказал епископ и показал книгу в темном кожаном переплете, которая дотоле скрывалась в широких рукавах его одеяния.
— Но сии дикари не готовы принять его, святой отец.
— Я должен открыть им глаза, просветить. Крестить всех, кого удастся уговорить.
— Я уговаривал здесь принять крещение тех, кого брал в полон. Даже некоторых отпускал после крещения. И что же?
— И что?
— Про мизинных печенегов не ведаю. Но один из их князей поплатился головой за крест.
— Кто это? — спросил Леон.
— Мой старый друг, князь Темир, с которым я когда-то ратоборствовал на Трубеже. Он приезжал сам и сам попросил его крестить. Его крестил Анастас. А через некоторое время Темира зарезали родичи.
— Так, может, не из-за крещения?
— Может быть, и из-за власти. Но я полагаю, крещение ему зачли.
Выслушав жуткие подробности гибели окрещенного печенежского князя, епископ Бруно перекрестился трижды и молвил: