— Владимир Святославич, ежели ты истый христианин, то должен понимать, что вставать на пути проповеди Христовой— великий грех.

— А разве не грех, отец святой, посылать брата по вере на верную гибель?

— Нет, князь, ты не на гибель шлешь брата по вере, но на подвиг, которому он служить призван Богом.

За месяц таких споров Бруно преуспел-таки. Князь согласился, но при условии, что сам лично проводит его до границ своей земли.

И когда наконец наступил день отъезда, Владимир с удивлением узнал, что у епископа и его спутника нет даже коня. Пришлось им дать своих, княжьих.

В эту поездку взял с собой Владимир и сына Бориса — показать порубежные укрепления и самому посмотреть, сколь искусен отрок на коне.

Для княжича это была такая радость, что он от восторга все время рвался пустить коня в елань, но из-за немцев, не умевших ездить в седле, кавалькаде приходилось скакать неторопкой хлынью. Князь вполне понимал нетерпение сына и изредка давал ему нехитрые поручения:

— Вон там, взгляни-ка, Борис, что это чернеется, уж не печенеги ли затаились. А ну-ка проверь.

И мальчик, радостно гикнув, поднимал коня своего на дыбки, а потом с ходу бросал в елань и мчался к едва темневшей в стороне точке.

Епископ Бруно, невольно любуясь мчащимся всадником, не скрывал восхищения:

— Славный сын у тебя растет, князь.

Владимиру были приятны эти похвалы его любимцу, и он соглашался:

— Да, из отрока добрый воин будет.

А Борис на том же бешеном скоке возвращался к отцу и сообщал:

— Это не печенег, это пень обгорелый.

Заночевали на Русской поляне под Перуновой сосной, где кем-то из проезжавших ранее добрых людей все было приготовлено — дрова для костра, колья и стойки для разбивки шатра. Гридни, сопровождавшие князя, быстро установили шатер, расстелили в нем подстилы-потники, снятые с коней, и кинули седла, заменявшие в походах подушки.

Костер князь не велел разводить, обошлись вяленой рыбой, калачами и ключевой водой из ручья, журчавшего в лощине.

Выехали чуть свет и уж к обеду были у порубежной огорожи, и Владимир Святославич сказал:

— Ну вот, отец святой, доси моя земля, а там уже печенежская. Подумай, прошу тебя, подумай еще раз, стоит ли ступать на нее, окаянную.

— Полноте, князь, говорить об этом. Дело решенное. Мы идем.

С этими словами Бруно и его спутник стали слезать с коней.

— Вы чего? — удивился Владимир. — Берите коней, я дарю их вам.

— Спасибо, князь, — молвил смиренно епископ. — Но кони — это богатство. Зачем же мы станем искушать язычников? Сам же говорил, они грабители. Мы с Фрицем придем туда наги и нищи, лишь неся им слово Божие. Спасибо.

— Знаю, святой отец, завтра прежде третьего часа ты вкусишь горькую смерть, без причины, без пользы.

— На то воля Божья, — отвечал смиренно Бруно. — Прощай, князь.

И они не спеша пошли в степь. А князь стоял со своими телохранителями и молча смотрел им вслед. Черные фигурки миссионеров удалялись, постепенно уменьшаясь; когда они стали казаться лишь точками на окоеме, князь обернулся к сыну:

— Борис, догони их, скажи, что я прошу их не погубить жизнь свою понапрасну, к моему бесчестью. Очень прошу.

И Борис, гикнув, помчался догонять иереев. Князь знал, что отрок не вернет их, но поскольку был твердо уверен, что они погибнут, хотел так передать им свое последнее слово. Слово о чести его безгрешными устами отрока.

Борис подскакал к отцу с плохо скрываемой радостью на лице, вызванной, видимо, лихой скачкой, но не ответом иереев:

— Епископ сказал, молитесь за нас.

— И все?

— Все, отец.

— Ну что ж. Станем молиться. Леону велю поминать их во здравии на каждой службе.

И правда, в первые дни по уходе миссионеров великий князь поминал их каждый день. Но на душе его было сумно и тяжело. Прошел месяц, другой, третий, а от Бруно и его спутника не было никаких вестей.

A между тем митрополит Леон все поминал их во здравии. И Владимир как-то сказал ему.

— Не пора ли епископа Бруно в заупокойной поминать?

— А есть очевидцы гибели его?

— Нет, святой отец, но уж три месяца — ни слуху ни к духу.

— Тогда уж лучше отставить их от здравия, но и в заупокойную не вносить. А то ведь это грех в заупокойной живых поминать. Пождем, сын мой.

— Не знаю, что отписать императору германскому. Ведь из христиан я последний зрел их живыми.

— Он разве спрашивает о них?

— Пока нет. Но я чувствую вину, отец святой.

— Пождем, пождем, сын мой. Авось и случится чудо и воротятся упрямцы.

К Митрополит как в воду глядел, чудо свершилось. Вернулся Бруно со своим спутником на шестой месяц. Оборванные, грязные явились они к великому князю. За полугодовое отсутствие епископ стал весь белый, поседел. Глаза ввалились, губы почернели, голос едва слышен.